Серая радуга

Директор, в синем камзоле, почему-то без оружия, стоял рядом с Вондой, и темные волосы спадали вперед, так, что лицо казалось совсем узким и совсем бледным.

И ненормально спокойным.

С опозданием Кристо вспомнил про Дару, оглянулся на нее в тот миг, когда Вонда и директор сделали первые шаги навстречу Холдону. Вот те раз: никаких следов истерики. Дара, тоже бледная, но с решительно горящими глазами приникла к сети, не обращая внимания на то, что обжигает руки. Она ловила взгляд Экстера, и поймала его на секунду: печально-прощальный взгляд голубых глаз.

Но он не задержался на ней, не задержался даже на измученном лице Бестии. Гораздо больше внимания Мечтатель уделял Холдону, который только что не танцевал на ирисах от предвкушения.

— Директор… — глухо прошелестело по полю. — Пришел умереть с ними?

— Пришел за ними, — тихо и с неизменной лирической грустью поправил Мечтатель. — Макс передал мне твои слова.

— Значит, ключ у тебя?

Экстер чуть наклонил голову. Вот так, небрежным жестом посвятил в свою тайну врага. Пленные артефакторы взвыли, как от боли, от такой дурости. Бестия только захрипела.

Дара не издала ни звука.

— Отдай, — просто предложил Холдон.

— Отпусти, — столь же просто предложил Мечтатель.

Сын Холдона был почти ошарашен такой наивностью.

— Отпустить? Их? А если я не сделаю этого — что предпримешь ты? Если я попытаюсь отнять ключ силой — кто выступит против меня?

Вонда, скрючившись, шагнул вперед, как бы говоря: «Ну, я для начала. Дальше что?»

Холдон не расхохотался — издал отрывистое «хе-хе», но от мерзости звука Кристо скрючило и на расстоянии.

— Ты, старик? — он поднял посох. — И каким же клинком ты поразишь меня?

Каким клинком отразишь удар Льдистого, — ударило в виски, и Кристо схватился за голову — не хватало в ней ещё голоса Холдона!

Вонда непочтительно почесал зад, крякнул, порылся в кармане и отыскал кривой и древний с виду ножичек с костяной рукояткой и стершимся лезвием в палец длиной. Разве что колбасу резать или за грибами по лесу шастать — таким орудием и злыдня вряд ли прирежешь.

— Этим? — Холдон даже уже не насмехался, он понял, с кем имеет дело. — Ах да, ведь ты тоже оттуда, из того дня… безумие поразило тебя тогда?

Все пленные тихо издали согласные звуки, в ответ на которые Вонда беззубо заухмылялся.

— Нелегко мне там пришлось, — прошамкал он. — А потом уж и еще труднее…

Драконский сын хмыкнул, прогуливаясь по полю, сминая чёрные ирисы. Кристо не видел его лица, но показалось вдруг — там обозначилась нехорошая усмешка, вроде как кот решил с мышкой поиграть.

Тихо-тихо Холдон повёл Арктуросом над чёрными цветами — и в воздухе словно проступили морозные узоры. Сын дракона заговорил нараспев стихи, известные всей Целестии, чеканя каждое слово, и с каждым словом вокруг оживала древняя быль…

На поле Альтау взгляните скорей:

В тот день туда восемь пришли королей.

Звенели презрительно и насмешливо слова, веяло холодом, и неясные фигуры королей словно начали просачиваться из черных ирисов — призрачные, туманно-морозные и бессильные, памятью о собственной смерти, пролитой крови…

И первый король, словно бог, был красив,

Одна из фигур, скошенная невидимым ударом жезла, упала на ирисы вновь — и растворилась.

Второй был искусен (хотя и спесив),

Разлетелся меч, и через секунду на кусочки распалась вторая фигура.

Был третий — и тверд, и упрям, как скала,

Четвертый вершил хитроумьем дела,

Был пятый король всех проворней в стране,

Шестого Удача вела много дней,

Холдон выговаривал это, смакуя, вспоминая собственные победы. А тени выходили и падали, заставляя всех, кто видел это, заново переживать прежнюю боль и прежнее поражение…

Седьмой семерых сыновей был отцом…

Стало холоднее, будто в память об осиротевших детях, скорчилась от боли Бестия, а Холдон уже договаривал строчку, никому не известную, сочиненную им самим для себя:

Восьмой же пропал — да и дело с концом.

Но другой голос спокойно, и уверенно, и немного только горько произнес вторую версию этой строчки, которую Кристо никогда не приходилось слышать раньше:

Восьмой был отважным и глупым юнцом.

Посох Холдона замер, тени пропали, и потеплело, а Вонда продолжал, не ноя и не шамкая, читать давно позабытые строки:

И взвились мечи, полетели серпы,

И семеро пажей от горя слепы,

И восемь клинков раскрошились вконец,

Лежат короли… но остался − юнец.

Посох Холдона на секунду вздрогнул, и ветерок прошел по белым ирисам, словно своею волей поднимая с них далекий образ памяти: фигуру юноши в доспехах и с обломком меча в руках…