Серая Слизь

Джеф безусловно лучший кино— и литературный критик в этой стране. Само по себе это ни о чем еще не говорит; сильнейший в кругу дистрофиков не обязательно Шварценеггер. Но Джеф крут вполне объективно, по гамбургскому — питерскому, московскому… — счету. Вот только ни в Гамбурге, ни в Москве об этом никто не знает, а здесь на это всем наплевать. Соревноваться здесь не с кем: чемпионат по этому виду просто не проводится — и на сольное твое выступление зрители тоже не приходят. Джеф и сам прекрасно понимает, что байки свои — клинически точные и по-хорошему злые — пишет для себя, максимум для нескольких друзей. То, что он по-прежнему старается делать свое дело качественно, — чистое профессиональное донкихотство. Но донкихотство не бывает вечным и даже долговременным, слишком быстро иссякает ресурс — и Джеф опять-таки сам понимает, что перспектива у него простая: рано или поздно исхалтуриться.

То есть формально перспектив — много, и разных: Джефу двадцать четыре, и он отличный профессионал. Но на деле вариант только один, две его разновидности — и “обе хуже”. Сконцентрироваться на административной своей служебной составляющей — и в будущем дорасти до зам-редактора, а в отдаленном будущем, возможно, и до главреда — и умереть как профессионалу. Либо переключиться на сопредельный, но более прибыльный род деятельности — допустим, на пиар, политический или экономический, — заработать, при хорошем раскладе, довольно много денег — и опять-таки умереть как профессионалу.

Потому что вариант другой, самый естественный — сменить страну, — для Джефа закрыт. Потому что у него неработающая жена и ребенку полтора года. И при таком раскладе попытка перебраться в ту же Москву — чистой воды авантюра, требующая слишком больших материальных, физических и бюрократических затрат и с маломальским благополучием чад-домочадцев несовместимая в принципе. А для того, чтобы забить на это самое благополучие, Джеф слишком порядочный человек.

Вот и выходит, что в свои двадцать четыре Женька оказался в очевидном жизненном тупике. Не по воле своей оказался, и не по безволию даже. Вроде бы он не делал вообще никаких выборов… Что может быть естественней, чем жениться на любимой женщине и завести с ней ребенка?… Но в результате выбор сделан.

И будущее его — в двадцать четрые! — уже вполне очевидно и вполне незавидно. Будет он работать все в той же газетке все на той же должности — благо начальство в малопонятную ему и второстепенную для издания культурную епархию Джефа почти не лезет, а оклада для более-менее сносного существования его и семейства гарантированно хватит; ни в какой банковский пиар, конечно, не уйдет — слишком уж велико здоровое биологическое отторжение, — а будет и дальше писать замечательные свои никому не нужные тексты, и их и дальше будут резать вдвое, а тексты тем временем будут становиться все менее замечательными, и Джеф еще будет это осознавать, но уже потеряет волю на это влиять; и мне тоже будет ясно — и первое, и второе, — и Джеф будет знать, что я знаю, и будет ему неприятно, и общаться станем мы все реже и реже…

Бог весть, насколько вообще этично из невеселых этих обстоятельств извлекать практическую мораль, но приходится. И мораль эту для себя я вижу в том, чтобы любые выборы в жизни делать все-таки сознательно.

— Вот здесь вот разрезали… вот так кожу сняли, отсюда вот осколки черепа выгребли… — Алекс размашисто водит пальцем над выбритой и забинтованной головой. — И вот тут у меня теперь пластмасса. Вся бровь пластмассовая. А там вот осколок хирург так и оставил, не решился трогать, чтобы зрительный нерв не повредить…

— На себе не показывай, — грустно советует Гера.

Алекс отгибает бинт, демонстрирует фрагмент жуткого, извилистого, бесконечного, толстого и бугристого, что твой морской канат, шрама, багрово-лилового — какой-то его смазали наименее едкой дезинфекцией веселого фиолетового цвета.

Череп Алексу проломили в добротном голливудском стиле — бейсбольной битой. У подъезда собственного дома в Плявниеках. Часу в четвертом ночи Алекс возвращался из бани после духоподъемной пьянки, остановился дотрепаться с приятелем. Подъехала тачка, вполне раздолбанно-беспонтовая. Из тачки вылезли трое пацанчиков — все в одинаковых недешевых, тонкой выделки, кожаных плащах до пят, все наголо свежеобритые. С бабой. Зашли в Алексов подъезд (Алекс чуть удивился). Вернулись через пять минут — без бабы. Уже садясь в машину, посмотрели на Алекса с приятелем и сказали недоброе. Нахуй пошли, симметрично откликнулся Алекс. Трое снова вылезли из тачки — уже с бейсбольными битами…