Серапионовы братья. 1921: альманах

Как по берегу ровному низкому,
На широкой голубой Неве,
У стеночек кирпичных выборгских
Молодая тоскует жена.
— Прокуроры-чекушники миленькие,
Отпустите мужей моих, единственных,
Развяжите скорее тухлый мешок.
А первого моего, вора Васеньку,
А второго моего — налетчика:
Повенчать хотят с высоким журавлем,
Обручить с пристрельною стенкою.
Неужели мне неутешенной
Одиноко бродить по проталинкам
Да воробушкам серым завидовать.

— Ей, душа! Не тяни тоску по мосту. Чего ревешь, спи.

Парнишка улегся, крякнул.

У огарка шум, бучу подняли: карточки-то, кажется, с рисовкой были.

Дозорный предостерегающий клич:

— Ма-а-атрос!

Звякнул глазок камеры.

Мигом сдуло свечку. Лежат, притулились — нарочный человечий храп.

Опять звякнуло — закрылось.

И дальше звякнуло, по всей галерее: не обход ли?

Из галереи в секретный глухой коридор, где дощечка: «Особое отделение», — идут двое, один ковыряет сапогами сбитую плиту, другой волочит ноги, что рыба посуху хвост. Шашка у одного на поворотах ерзает об углы.

— Здесь, номер семь. Марк Цукер — ваша фамилия?

Поднял фонарь тот, что с шашкой… Осветил лицо другому — выкрасил чужую голову: рыжие щеки, толстую синюю губу.

И опустил фонарь.

— Пожалуйте… здесь.

Ухнула дверь. Провился остроструйный сквозняк через разбитые стекла темного окошечка.

— Не мешает вам, не холодно?

— Но не все ли вам равно? Вам приказали номер семь, и так что же…

— Так точно, номер семь.

— Ну и что же? Зачем мне с вами разговаривать? Скорей убегу.

— Само собой… — смеется конвойный, а потом, вдруг чего-то озлившись: — Ежели допрежь этого затылок тебе не отшибут!

— Что?

— Не бойсь, у нас живым макаром.

— Что?

Но уже текнул в два счета замок. Дальше, дальше протарахтела задевающая об углы узкого коридора шашка.

Темнота. Нашарил руками нары. Липкое сырое одеяло. Сел. Далеко, очень далеко в последний раз прозвенела шашка.

— Один!

И будто так и надо, и очень все это хорошо, сразу успокоился, выпрямился на коротких досках, насколько возможно. Устроил повыше голову, чтобы видно было через решетчатый переплет окошечка небо.

— Даже странно…

Ни одной мысли, как серной кислотой выжгло душу; и ничто не дрогнет, ни одна жилочка. И лежал, не двигаясь, час-два, до тех пор, пока не закрыло на небе перистым облаком синюю звезду. И вдруг тогда вскочил. Подбежал к окну, чтобы ухватиться за переплет. Высоко. Надо подставить… табурет, что ли… И, поскользнувшись на противной гадкой слизи, упал, больно ударившись о какой-то угол.

Стало жалко себя, всех жалко. Подергал, почесал вчера подстриженные усики.

— Нет, не хочу. Вы слышите? Не хочу.

Кулаком рад вышибить кирпичи. Какие они мягкие. Не стенку, а тесто месишь. Мягко, тихо.

Опять в окошечко моргнула звезда.

— Не хочу!

Марк Цукер заплакал.

А снаружи, в четверти версты от галереи, за второй стеной прислушиваются чутко пузатые бастионные пушки — ленивые звери, ничем их не сдвинешь. Мрак гуляет, разлегся привольно на пустоши. Постовые зябко курят, думая о близкой смене.

В прифортовой слободе три неспокойных огня. И вот — нет одного. А вот и другого нет, точно жадно сглотнули его, разом, с потрохами и косточками.

Протянулись медные, длинные, звончатые ленты часов.

Ночь.

III. Красные бантики

И тихо предо мной

Встают два призрака младые.

Пушкин

— Как зовут?

— Галка.

Председатель Совдепа Тимофей Пушков только бритым затылком тряхнул: удивительный мнется перед ним человек. Тимофей Пушков еще раз оглянул ответчика, сперва левым, потом правым оком.

— Дак как же?

— Так и доложусь, господин комиссар. Пишите: Галка.

Пушков выжал в платок пот с лица; одолела жирного плоть. Вместо лица смачная яишенка размазалась; по носу, по щекам, даже по губе разъехались огневые рыжие веснушки.

И ответчик, улыбаясь на него, со вкусом чмокнул.

— Без больших, значит. Просто Галка.

— Без крещеного имени разве человек?

— Крещенье-то позабыл я, маленьким был, известно. А уж Галка — это, господин комиссар, верный глаз, без обману, не по паспорту живем. Чего нам тыриться?

— Родом из каких, какой эпархии?

— Отец — нож, а мать — вологодская вошь, из города Катаева, романовской стройки.

— Ты мне не прошибись, я твою повадку выколочу. Ишь научился отвечать! Про дело мне говори, а не побаски.

— Стараемся с сахаром, будьте благонадежны.

— Какой губернии?

— Интернационал в точности. Сызмалетства приучены к нарам, от дачи до дачи со своим товаром.

— С пересыльной?

— Никак нет, в гостинице не был, можете справиться, уж будьте благонадежны. С революцией довольно просторно, где хошь дом, зачем нам на двор, помилуйте.

— Я вот тебе скулу собью.