Серапионовы братья

С этими словами она поклонилась Эваристу и, возвратясь к своему другу, сняла с него гитару. Затем оба отошли прочь и сели за отдаленный стол.

Эварист, оглянувшись, увидел Людвига, сидевшего между двумя горожанами; большая кружка пива стояла перед ним на столе, а сам он как-то боязливо кивал Эваристу, подзывая его к себе. Эварист подошел и сказал с улыбкой:

– Что с тобой, Людвиг? С каких пор стал ты уважать плебейское пиво?

На что в ответ Людвиг быстро замотал головой и сказал:

– Как можешь ты так говорить! Пиво один из самых благородных напитков, и я люблю его чрезвычайно, особенно, когда оно сварено так хорошо, как это.

Между тем собеседники Людвига встали, намереваясь удалиться. Он раскланялся с ними со сладкой улыбкой и поблагодарил за участие, когда они, уходя, выразили ему глубочайшее сожаление о случившемся с ним несчастьи и дружески пожали ему руку. Но едва они ушли, он с самым недовольным видом напустился на Эвариста:

– Ты вечно поставишь меня в неприятное положение своим неуместным вмешательством! Если бы я не велел подать этой кружки пива и не проглотил против воли проклятого питья, то эти неуклюжие ремесленники могли бы обидеться и обойтись со мной грубо, а пожалуй, и прогнать меня вон из их компании. И вот после того, как я отлично сыграл свою роль, ты возбудил опять их подозрение!

– Э, полно! – смеясь возразил Эварист. – Ведь если бы тебя выгнали и даже поколотили – все это произошло бы вследствие взаимозависимости событий! Но послушай, что за прелестное представление увидел я благодаря твоему предопределенному в макрокосме падению!

И Эварист подробно рассказал Людвигу о прекрасном танце молоденькой испанки.

– Это, наверное, Миньона! – воскликнул Людвиг в восторге. – Небесная, божественная Миньона!

Гитарист сидел очень недалеко от наших друзей и пересчитывал собранные деньги, танцовщица стояла рядом с ним возле стола и выжимала в стакан воды сок апельсина. Старик, наконец, спрятал деньги и весело посмотрел на нее; девушка подала ему приготовленное питье и ласково потрепала его по морщинистым щекам. Он, смеясь, схватил стакан и проглотил напиток с неприятной жадностью, между тем как девушка села возле и стала перебирать пальцами струны гитары.

– О Миньона! – снова воскликнул Людвиг. – Дивная, божественная Миньона! Я, как второй Вильгельм Мейстер, спасу тебя от рук этого негодяя, который держит тебя в неволе!

– Откуда, – спокойно спросил Эварист, – знаешь ты, что он негодяй?

– Холодная же ты душа! – возразил ему Людвиг. – Холодная душа, в которой нет ни малейшего чутья к истинно прекрасному и полному романтичности! Неужели ты не видишь, сколько злобы, зависти и жадности сквозит в маленьких кошачьих глазах этого скверного цыгана и сколько неприветливости в его морщинистом лице? Да! Я спасу несчастное дитя из дьявольских рук этого темнокожего чудовища! Если бы я только нашел средство заговорить с ней!

– Нет ничего проще, – сказал Эварист и, произнеся это, поманил девушку рукой.

Она тотчас же положил гитару на стол, подошла к друзьям и почтительно склонилась, опустив глаза в землю.

– Миньона! – вне себя воскликнул Людвиг. – Милая, добрая Миньона!

– Меня зовут Эмануэла, – возразила девушка.

– А этот негодяй, что сидит там, – продолжал горячиться Людвиг, – скажи, где он украл тебя, бедняжку, и каким способом опутал своими сетями?

– Я вас не понимаю, – отрывисто ответила девушка, быстро вскинув на Людвига глаза, – я не понимаю, что вы хотите сказать.

– Ты испанка, милое дитя? – спросил в свою очередь Эварист.

– Да, сударь, – отвечала танцовщица дрожащим голосом, – вы могли это видеть и слышать, потому что таких вещей скрыть нельзя.

– Значит, ты умеешь играть на гитаре и петь?

Девушка закрыла глаза рукой и прошептала чуть слышно:

– Ах! Как охотно спела бы я что-нибудь и сыграла! Но мои песни жаркие!… жаркие, как пламя! А здесь так холодно!

– Знаешь ли ты, – спросил нарочно громко по-испанки Эварист, – песню «Laurel immortal»[70]?

Девушка всплеснула руками, взглянув на небо глазами, в которых заискрились слезы, и быстро схватила гитару со стула; затем, мгновенно вернувшись, точно на крыльях, к месту, где были друзья, тотчас же запела:

Laurel immortal al gran Palafox,
Gloria de Espanna, da Francia terror[71]

…

Чувство, с которым она исполнила эту песню, было невыразимо. Вдохновение ее было проникнуто сознанием глубочайшей скорби, и в каждом звуке чудился раскаленный солнечный луч, перед которым не устояла бы никакая ледяная кора, если бы она покрывала сердце слушателя. Людвиг был вне себя от восторга и беспрестанно прерывал пение неистовыми возгласами «браво!», «брависсимо!» и т.п., так что Эварист, наконец, серьезно попросил его умерить свои порывы.

– Ну да! Ну да! – проворчал Людвиг. – Это на вас, бесчувственных людей, музыка не производит никакого впечатления!