Сербия о себе. Сборник

Благодаря этому комплексу мистификаций сама идея демократического перехода идеологически усложняется и одновременно обессмысливается. В этих рамках демократия связана уже не с бесспорным переходным менеджментом экономики и политики, а с каким-то мучительным цивилизационным поиском и изобретением, с неким духовным самоучреждением коллектива, который может в чем-то найти свое выражение, но может и потерять его. Лирика вместо политики, культурологическая эмфаза вместо духа деловой поспешности и ответственности – вот атмосфера, в которой здесь неудержимо стремятся к духовным корням и светлым цивилизованным горизонтам, подчиненным идее «сербского третьего пути». И так же как сербская провинция из бесспорной переходной проблемы выстраивает сложную национальную метафизику, заглушая все шумихой свежеиспеченного демократического патриотизма, – так же, когда возникает вопрос действительно мучительный и неприятный, вопрос о преступлениях по отношению к другим в недавних войнах и о вине за эти преступления, – она замолкает и даже развивает разнообразные техники молчания: табуирование («преступления совершали все стороны»), историзация («а они как нас во Второй мировой войне») и т. д. На не бог весть какие вопросы провинция выдает нам в ответ гиперболизированные большие сказки, и, напротив, на вопросы, по которым сказать можно многое (как о вине), единственным ответом является тишина. Если провинция замолкает, мы знаем, что здесь не обошлось без преступления. Однако это не просто молчание (которое могло бы показать лишь бессилие провинции); это молчание всегда обнаруживается на полях возвышенного провинциального рассуждения об Истории, Миссии, Судьбе и т. д. Чтобы преступление было безукоризненным, оно не должно быть (казаться) оголенным преступлением – оно всегда должно пройти «более высокую», научную поверку. Поэтому «вывихнутое» рассуждение о молчании мы встретим не в провинциальном стиле, то есть в высказываниях, которые на вид не-провинциальны, прежде всего в «модернистском» и «постмодернистском» варианте. «Не-провинциальность» здесь, конечно, является только знаком стратегического перемещения с почвы своего компрометирующего и неприятного происхождения, знаком степени качественного отдаления от рефлексии о своей собственной обусловленности. «Научность» же является мерой успешности этого замалчивания, то есть выравнивания местности и понимания вещей sub specie aeternitatis (с точки зрения вечности), некоего квалифицированного посвящения во вселенскую ночь, в которой все гегелевские священные коровы серы. При этом нужно помнить, что мы сталкиваемся здесь еще и с целой традицией замалчивания преступлений, механизмы которого сербская провинция успешно развивала в своем многолетнем интеллектуальном узаконивании тоталитарной политики. Так же как преступления коммунистов надстраивались идеей «научного социализма», так в качестве выражения новейшей политики Милошевича по продолжению преступлений появилась некая специфическая политология третьего пути, которая представляет собой высшую научную операционализацию стратегии молчания. Проект «сербского третьего пути», о котором здесь идет речь и в котором берет свое начало и упомянутая специфическая неопределимость сербского пути в демократию, по своему культуролого-цивилизационному происхождению идентичен другой политической матрице. Это матрица, ставшая причиной агонии, в которой находилась Сербия в начале и во время правления Милошевича. Сербская политическая провинция задала себе тогда такой вопрос: как освободиться от коррумпированного коммунистического режима и его компрометирующего наследия и в то же время избежать западни и неверного пути либерально-демократического капитализма? «Негативным идеалом» для сербского духа провинции тогда был, конечно, капиталистический порядок свободы, который своей «иррациональностью» и «неуравновешенностью» грозил разбить системные рамки, в которых только и имеют смысл и ценность инстинкты племенных сообществ. Милошевич стал ответом сербской провинции на глобализационные вызовы капиталистического «большого мира». Провинция хотела окончательно закрыться от его динамики и вызовов, поэтому политика Милошевича состояла в последовательном осуществлении идеала племенной изоляции от пагубного влияния «внешнего мира» на его логическую и экзистенциальную последовательность. Из этой экзистенциальной угрозы родилось и идеологическое узаконение военной политики Милошевича, ибо политика определялась теперь как борьба не на жизнь, а на смерть.