Сердечно

Пойманный на удочку травинки, шмель был перенесён на берег пруда, где, в течение получаса приводил себя в порядок, сетуя на собственную неловкость и удачное стечение обстоятельств. В самом деле, я не собирался вечером купаться, но вконец наскучивший зной вынудил переменить положение тела, дабы дать свежему ветру обнять себя, обойти со всех сторон и обсмотреть, как брата, с которым не видался давно.

– Ну, ты, брат… того…

– И не говори, брат…

Да о чём там было говорить. Я не чувствовал в себе былой силы, а ветер, когда хотел, мог сколь угодно долго казать её, кому пожелает, либо пожалует кому, угождая морской волне или волнению леса, под чьей вздымающейся грудью прячется биение многих сердец, – раненых и ранних, ранимых и редких в своей беспомощности перед миром. О том и выл часто ветер, о том ли, в унисон ему плакал дождь.

Летело лёгкое лето узким, как дамская туфелька, жёлтым своим листом. Соловей, обосновавшийся в саду, насобачился фальшиво голосить, на манер часов: с хрипотцой и оттяжкой, чем вводил в сомнение недавно случившегося в доме щенка. Тот был уже достаточно велик, дабы узнать звук, но слишком мал, чтобы определить его истоки. Прислушиваясь к птице и ветру за окном, в нём пробуждалось сострадание. Маленькое тело щенка, не способное вместить всю полноту души, было принуждено выпускать хотя малую её часть на волю. Не умея ещё разбираться в том, кто хорош, а кто не очень, щенок принимался рыдать, сокрушаясь и о тех, и об других. В его неотчётливом ещё понятии жизни было ясное знание про то, что сострадание делится поровну, на всех. Посылая свой сердечный выдох кверху, он молил небо и за грубых в своей простое хозяев, и за пыльную мышь, что ночами мешала спать, громко топая розовыми пятками в подполе, и за соловья, образ которого был размыт, но вразумительно горек.

Расслышав плачь маленькой собаки, соловей устыдился и прервал недостойный себя перепев. Тут же показалось, будто некто удержал обратный ход маятника часов, желая остановить насовсем минуту, или само время, – тут уж как кому угодно про это вообразить.

– Слышь, уйми кутёнка, мочи нет слушать, как он воет. Как бы оплакивает кого. Накличет беду-то. Уйми, пожалуй.

Сострадание делится поровну, на всех…

Припёка лета

На ровной отмели неба выложен незамысловатый лабиринт ветвей. Он так похож на улитку из камней, на гранитное ожерелье, не без умысла свитое статной белолицей красавицей и позабытое ею же на одном из прохладных берегов Белого моря. Привечая рыб во время прилива доступностью наземной зелени, увлекает, манит, прижимая к самому завитку, запятой15 сердца, что, оканчиваясь ничем, разочаровывает в себе, да поздно уж.

Влекомая луной волна мелеет скоро, и путаясь в длиннополых плащах из морской капусты, рыбы не могут отыскать пути домой, назад в прозрачные глубины, чья хОлодность – порука ясности и чистоты, простирается на скрадывающие расстояния многие мили. И иди после – бери их так, беззащитных, голыми руками, собирай в плетёное лукошко с крапивой.

Отчего-то зной, отпуская вожжи своей колесницы, словно берёт с нас слово мечтать лишь о тени, ковше холодной родниковой воды и целом море тёплой и солёной. Точно гонит нас туда, откуда мы явились вечность назад. Непонятно, в чём его корысть, но из лета в лето так.

Бабочка обмахивается веером крыльев, ястреб старается как можно дольше удержаться на сквозняке поднебесья, рыбы и те уходят в сень глубины к полудню. Припёка солнца прижигает раны, нанесённые весной, которые грубеют, покрываясь сладкой, солоноватой корочкой, но вовсе сбудутся, затеряются лишь среди брошенных осенью, пожелтевших страниц её дневника… И ведь без опаски брошено. Бери, читай, кому охота, но некому, ибо недосуг. А ежели иному и было б до них дело, – что там и про которое – не разобрать. Мелко написано, да и почерк нехорош…

Новая жизнь или Герой тропосферы

Молоденький дрозд вовсе не был ленив. Едва сдёрнувший с себя пуховую детскую пижаму, он упорно трудился, дабы сделаться настоящею птицей, но пока не выходило никак. Его родители, не позволяя себе свободы от ответственности и благодушия, всё же не вмешивались, лишь хлопотали крылами и телом, пытаясь подсобить любимому ребёнку, не помогая ему ничем. Доселе они сделали всё, на что оказались способны, – помогли птенцу родиться, опериться, а большего просто-напросто не могли.

На виду у всех, дрозд скользил по подоконнику, как по льду. Оступался, цепляясь неловкими ещё худыми лапками, балансировал крыльями, но неизменно ронял себя, – грузно и медленно, – на уютный плетёный матрац виноградной лозы. Ту, кажется, забавляла неуклюжесть птенца. Потакая собственной природной праздности, она привечала и давала приют всему, что отвечало её устремлениям. Сама же покорно дожидалась осени, когда, на вершине зрелости, всем дано будет отведать благоухания её плодов, и по своей воле заключенного в них солнечного света.