Сердитый бригадир

Израиль Моисеевич Меттер Сердитый бригадир

Очки

Никогда нельзя было заранее сказать, что именно взбредёт Сёмке в его дурацкую башку. У него был мерзкий характер: он очень любил выпячивать своё «я». Вероятно, он чувствовал свою незаменимость, и от этого в Сёмке развилось такое самомнение, что весь наш коллектив ничего не мог с ним поделать.

Я-то лично всегда говорил, что нужно поменьше вокруг него танцевать, но старший мастер, Павел Герасимович, авторитетно грозился:

— За Сёмку, ребята, вы мне отвечаете головой!

И приводил цифры, во сколько Сёмка обошёлся училищу. Но я его всё равно буквально не переваривал. Особенно после того, как он покалечил Тузика. Если бы меня тогда ребята не удержали, я бы этого Сёмку измолотил. Они меня оттащили на озеро и стали поливать водой; у меня зубы скрипели, говорят, я на психического был похож. Потом мне уж ребята рассказывали, что Павел Герасимович велел за мной следить: он боялся, что я Сёмке в рацион нам чаю толчёного стекла.

Тузика мы выходили, нам девочки помогли из группы овощеводов, но только он до сих пор волочит заднюю правую ногу. И это бы ещё ничего, — бывают и люди инвалиды, — но главное — он стал какой-то пуганый. Раньше у него хвост был бубликом, а сейчас всегда поджатый, и на это больно смотреть. Ходит такой печальный, голову свесит до земли и всё озирается, вздрагивает. Он раньше во сне всегда рычал, потому что щенкам снятся взрослые сны, а пожилым собакам, наоборот, видится детство, поэтому они во сне повизгивают. А теперь у него в голове всё спуталось…

Я не очень-то люблю, когда собака лижет руки хозяина. Мне кажется, что это её немножко унижает. Поскольку собака — друг человека, то друг не может быть рабом. Пёс должен слушаться человека, как старшего товарища. Тузика мы так и воспитывали. Он у нас был добрый, но гордый и обидчивый. А после истории с Сёмкой у Тузика в душе что-то поломалось. Он стал жить так, как будто его окружали враги. И хвост он опускал для того, чтобы показать, что он навсегда сдался.

Некоторые ребята совершенно махнули на него рукой. Володя Сатюков, из группы животноводов, сказал:

— Самое противное — смотреть на чужое унижение.

Он даже предложил продать Тузика в медицинский институт для опытов. Потом, когда нас уже разняли, Володька утёр расквашенную губу и признался:

— Насчёт продажи я, конечно, хватил… А даром его вполне можно отдать.

Он вообще-то парень не злой, Володька, но только ему кажется, что если животное не доится или не даёт шерсти, то его можно пускать на мыло.

Мы с ним сколько раз спорили. Я говорю:

— Как же ты собираешься обращаться с животными, если ты их не любишь?

— Целоваться, во всяком случае, не собираюсь, — говорит Володька. — Моё дело — взять от коровы побольше молока.

— А как она не даст?

— Не даст молока, возьму котлеты, — смеётся Володька.

Он вообще у нас на скотном дворе старается всё делать исключительно по-научному. И ласки принципиально не признаёт.

— Это всё сопли, — говорит Володя Сатюков.

Но он однажды здорово сел в лужу.

От Туфельки Валя Катышева всегда таскала по три ведра в день, а Володька в свою смену стал приносить по полведра, и то не каждый раз.

Павел Герасимович вызвал их двоих, спрашивает:

— В чём дело, Сатюков?

— Моя точка зрения, — отвечает Володя, — что у неё недостаточно массированное вымя.

— А вы как располагаете, Катышева? — спрашивает Павел Герасимович.

Валя Катышева у нас шепелявит. Она поэтому разговаривает осторожно, выбирая такие слова, чтобы там не было буквы «ш». Валя говорит:

— Вот новости! Туфелька давно раздоена.

— В чём же тогда суть? — спрашивает Павел Герасимович. Валя вся покраснела и говорит:

— Без песен она молоко зажимает.

Володька, конечно, разбушевался и даже стал обзывать Валю, но Павел Герасимович остановил его и говорит:

— Между прочим, Сатюков, такие случаи на практике бывают.

Они пошли в коровник, Валя взяла подойник со скамейкой, протягивает Володе.

Он пристроился, набрал в руку вазелина, стал массировать вымя. Корова стоит спокойно, хвостом бьёт мух. У Володьки аж пот выступил на лбу. Начинает доить… Пустой номер. Нету молока. Начисто.

— Картина ясная, — сказал Павел Герасимович. — Теперь вы, Катышева.

Садится Валя на скамейку, чешет корове бок, чтобы она успокоилась, и тихонько затягивает:

Гори, гори, моя звезда!
Ты у меня одна заветная,
Другой не будет никогда!..

Корова перестала бить мух, повернула голову на голос, слушает. Володька Сатюков крутит носом.

А Валя поёт.

— Почём билеты в оперу? — спрашивает Володька.

Тут она как взялась за вымя, молоко как ударит в подойник — и пошло, и пошло… Павел Герасимович тут же авторитетно сказал:

— Вот, Сатюков, что значит индивидуальный подход к живому организму. Такую же картину мы имеем с Сёмкой. Белов, Константин, попрошу тебя снять очки.