Сердца первое волнение

К моменту прихода завуча настроение в классе было неважное. Все сидели надутые, сердитые. Ну, пришла бы поскорее, отругала бы поосновательнее, да и дело с концом, и все поросло бы травой забвения. Влетит, крепко влетит! — казалось, было написано на челе каждого из них, за исключением разве только Клары Зондеевой да трех-четырех ее подружек.

И эта подавленность ребят злила Клару Зондееву больше всего. Чего они боятся? Сегодня придут в школу родители и скажут свое веское слово. Маргарита Михайловна исправится, никто ей не хочет зла. А что родители придут, Клара знала, в этом уверил ее отец. Она думала, что весть о приходе родителей ребята воспримут с радостью, но этого не случилось. Все были какие-то кислые, злые, — даже Лорианна, которая, между прочим, сказала, глядя на падающий снег:

— Эх, засыпал бы он поскорее всю эту кашу!

Еще была у Клары одна неприятность: после того, что произошло в саду, Надя пересела от нее на другую парту, к окну, в уголок, и с ней, Кларой, не разговаривала, а в глубине души Клара полагала, что Надя, боясь разглашения истории с поцелуем, будет теперь ее побаиваться. Нет, — и похожего ничего нет.

Клара была искренно убеждена, что она все делала верно, — и в отношении всего класса, и в отношении той же Нади. И вот плоды этих забот: кислые физиономии, подавленное настроение. Уход на другую парту, это знак протеста? Ну, что ж, будущее покажет, кто прав, кто виноват.

Надя сидела в своем углу, молчала, хмурилась; то что-то записывала в блокнотик, то читала написанное; на вопросы отвечала резко, даже грубовато; она точно в иголках была вся, — не подступишься.

Сегодня Степан Холмогоров, новый сосед ее, использовавший пустой урок для работы над докладом о языке рассказов Чехова, сказал ей:

— Товарищ редактор, когда еще соберемся работать?

Она выхватила из портфеля тетрадь, листки.

— Вот… возьми все. Я больше не редактор.

— Как так? Почему? — удивился Степан.

— Так. Кому надо, тот пусть и занимается журналом.

— Да что случилось? Ты и на Тольку волчонком смотришь.

— Ничего. Какое вам дело?

С вопросом о работе над журналом обращалась и Клара, только не к Наде, а к Анатолию, подчеркивая тем самым, что она стоит выше личных отношений: вот они поссорились, а она первая заговаривает, поскольку это общественное дело. Черемисин после случая в саду был зол на нее до крайней степени. А к Наде он боялся подойти, считая себя виноватым перед ней.

Словом, образовался клубок сложных, противоречивых отношений.

В душе Клары росло смятение. Но держалась она стойко. Вы многого не понимаете, права я, — говорило ее лицо, — я вижу, вы недовольны мной? Пусть. Я остаюсь при своих взглядах.

Кажется, что-то в этом смысле говорила она Лорианне Грацианской, когда в класс стремительной, твердой походкой вошел Владимир Петрович — вместо ожидаемой Маргариты Михайловны — вошел и, встав за учительский стол, сказал:

— Маргарита Михайловна отказалась идти в ваш класс.

Долгое молчание. Потом Клара сказала невнятно:

— Если она так решила, значит признала, что не права.

— Нет. Она не видит ничего, что ей следовало бы изменить.

— К вам придут родители и скажут — что! — запальчиво сказала Лорианна.

Владимир Петрович сказал, что Маргарите Михайловне очень тяжело, что она хочет уйти из школы совсем; потом заговорил о большом желании ее работать и жить с ними в прочной дружбе; он говорил спокойно, но за этим спокойствием чувствовалась сдерживаемая сила, волнение. Многим было неловко и досадно, потому что все, что он говорил сейчас, так очевидно и так верно. Как они тогда не понимали этого? У них только Степан оказался умнее и смелее всех; Клара назвала его индивидуалистом, а он и бровью не повел.

— Это еще вопрос, кто из нас индивидуалист, — только и ответил он тогда не очень-то учтиво.

Впрочем, за эти дни он глубже ушел в себя, и губы его, губы твердой грубоватой кладки, чаще кривились в иронической мрачноватой улыбке. В эти дни он много работал: готовил доклад о Чехове, вместе с Черемисиным делал модель спутника.

Пока Владимир Петрович говорил, Анчер размышлял, как ему выступить с признанием своей вины и с протестом против тех, кто недоволен Маргаритой Михайловной, выступить так, чтобы Надя сказала о нем, как о Степане: молодец!

— Как же быть? — спросил Владимир Петрович. — Учителя литературы у нас нет.

— А Геннадий Лукич? — спросила Клара.

По классу прокатился смешок, и это было некоторой разрядкой. Все ждали: вот-вот сейчас разразится сокрушительный удар, вот загремят разносные слова. Нет, удар не последовал; может, завуч хитрит? Припасает его напоследок? Ну, что ж, пусть… А сейчас хоть посмеяться… эдакую чепуху сказала Клара!

— Видишь, Кларисса, как относится класс к твоему предложению? — спросил Владимир Петрович.

Был самый подходящий момент для выступления, и Анчер попросил слова.