Сердца первое волнение

— Надя… Ты извини… Я там, на террасе… сказал совсем не то… Я сам не знаю… как это сорвалось… Надя!

Надя высвободила свою руку из его рук.

— Что те слова… — сказала она тихо. — Не в них дело…

У Анатолия тревожно заныло сердце.

Елена Дмитриевна посмотрела в окно и увидела, что Надя стоит с молодым человеком. Боже мой, уже свидания! Провожания! Елена Дмитриевна опустилась на кровать. Нет, нет, надо узнать, о чем они говорят. Ведь она же совсем глупенькая — Надя… Нужно выйти в сени, послушать; конечно, нехорошо… Ах, да! Надя раздета, на улице мороз. Вынесу ей пальто.

Елена Дмитриевна открыла дверь в сени и остановилась, услышав, как говорила Надя…

— Ты славный, хороший. Но нет в тебе чего-то… Все в тебе — полутень и полусвет. Ты добрый… мечтатель. Ты не обижайся. А я… мне мало этого. Мне — чтобы все, всю полноту… Гореть — так пламенем, лететь — так вихрем! Не таиться, не бояться никого. Я сама не знаю, но я — такая…

— Постой… то есть… как же так? — еле слышно сказал Анатолий. — Значит — все?

Наде стало жаль его. Она положила руку на его плечо.

— Толя, не сердись… Мы будем друзьями. Будем выпускать журнал… И все такое…

Наде показалось, что где-то рядом, за углом кто-то кашлянул по-ребячьи.

— Я не понимаю тебя, Надя… Клару, что ли, ты наслушалась?

— Нет.

— Ты — то одно, то — другое.

— Я — все одно.

Они помолчали — долго и тягостно. Вдруг Анатолий засуетился, опустил воротник, зачем-то снег начал смахивать с перил крыльца. И заговорил:

— Значит… это самое… то есть… расстаемся… Что ж, я понимаю… Стихийное бедствие!..

Повернулся, сгорбился и пошел, медленными, нетвердыми шагами. Откуда-то налетел ветер. Закачалась тонкая рябина под окном, и с ветвей ее, словно бы засыпая путь за юношей, вихорьком посыпался снег.

Из сеней вышла Елена Дмитриевна с пальто на руках.

— Наденька…

Слушая разговор молодых людей, Елена Дмитриевна поняла, что Надя порывает с Анатолием. Странно, это не обрадовало ее. Говорят, он хороший парень; может быть, это случилось потому, что так потребовала она, мать?

— Надя! Вот накинь пальто. Он ушел… совсем? Я давеча наговорила… Ты смотри сама.

— Нет, мама. При чем тут ты? Мы… разобрались сами.

Она прижалась к матери. В голове у нее звучали фразы любимого вальса, те, в которых дышало чувство просветленной грусти.

— Не надо, не надо… Все кончилось… — повторяла она, словно сама себя уверяла в этом. Мать легонько гладила ее голову и не знала, что думать.

За углом явственно послышался кашель. Надя бросилась туда.

Поэт и прозаик, прижавшись друг к другу, сидели на снегу.

— Вы чего тут делаете?

Мальчишки поднялись.

— Все ноги пересидел, — сказал поэт. — Ой, больно наступить! Мурашки бегут.

— Зачем вы тут?

Мальчишки переглянулись. Сергей Земляков сказал:

— Мы в лес за тобой скатали. Ты же наплаканная была.

— Факт, — подтвердил Пантелей Городков. — И говорила, что мысли у тебя мучительные.

— Вы еще про печенье скажите, — напомнила Надя.

— Ну, уж прямо! — шмыгнул носом прозаик. — Не бойся, не скажем…

— Да в лес-то вы зачем, дурачки? Носы морозить? Так это вы там меня и напугали?

— На всякий случай. Так, значит, насчет журнала — слышали мы краешком уха — вы договорились с Черемисиным? Будет?

— Будет, будет журнал. Ах вы, глупыши!

Надя взяла их в охапку и начала мять. Писатели-спутники завизжали, засмеялись.

— Ну, марш домой! — скомандовала она. — Приходите ко мне завтра. — Сейчас — за уроки… У нас скоро классное сочинение по Маяковскому. Вы знаете, что такое стилистика? Стилистические ошибки? А! Не знаете. А туда же… в писатели! А мы знаем. И искореняем. Как? Очень просто. Всем классом. Упорно, настойчиво. Каждодневно. Марш домой!

Мальчишки побежали. Надя посмотрела им вслед, потом — на небо. Там ярко светила луна; звезды играли длинными, серебристо-голубыми лучами. Надя улыбнулась им. А в голове у нее все звучала и звучала и грустная, и мятежная мелодия «Фантазии».

— Пойдем, мама, пойдем! Поверь — все будет хорошо!..

Ласковый свет

— Ах, мама! Ну, не сердись, мамочка! Ну, пусть мясо пережарилось, пирог остыл… Я задержалась, я не виновата, это все они. Я говорю: «На сегодня довольно, мы сегодня поработали хорошо…».

— Над стилистикой?

— Над стилистикой. «Нет, говорят, давайте еще! Ну, что поделаешь? Еще и еще. Понимаешь, мама, все просят, весь класс. Сегодня я им показывала, как можно об одинаковых душевных состояниях говорить по-разному и как в зависимости от мироощущения героя меняется и стиль; вот — язык Печорина, а вот — Павла Корчагина…

— Рита, борщ еще теплый…

Рита снимала пальто, ботики, а Евдокия Назаровна, в фартуке, с кухонным полотенцем на руке, стояла рядом, сокрушенно качала головой и даже в сумраке крохотной прихожей видела, как радостно сияли глаза дочери.

— Мамочка! Иду, иду.

— Стилистика… занятия… Нет, Риточка, ты могла бы прийти раньше. Ты смотри: полшестого. А ты даже в дни занятий по стилистике обычно приходишь полчетвертого. Ты, кажется, не одна шла?