Сердца в Атлантиде

Он подошел к закрытой двери и остановился. На полу лежал листок бумаги. Он нагнулся и подобрал его. Было все еще достаточно светло, и он прочел без всякого труда:

Дорогой Бобби!

К тому времени, когда ты прочтешь это, меня уже здесь не будет.., но я беру тебя с собой в моих мыслях. Пожалуйста, люби свою маму и помни, что она любит тебя. Днем сегодня она была напугана, избита, и ей было очень стыдно, а когда мы видим людей в таком состоянии, мы видим их в наихудшем свете. Я тебе Кое-что оставил в моей комнате. И не забуду своего обещания.

Со всей моей любовью,

Тед.

Открытки, вот что он обещал. Посылать мне открытки.

Бобби стало легче. Он сложил записку, которую Тед подсунул ему под дверь, перед тем как уйти, и вышел в гостиную.

Она была пуста, но приведена в порядок. Комната выглядела бы совсем даже хорошо, если не знать, что прежде на стене над теликом висели часы. Теперь остались только крючки — там, где они висели: торчат и ничего не держат.

Бобби осознал, что слышит, как храпит у себя в спальне его мать. Храпела она всегда, но это был какой-то тяжелый храп — так в кино храпят старики или пьяницы. “Это потому, что они повредили ей нос”, — подумал Бобби и на секунду вспомнил (Как дела, приятель? Как дела-делишки?). о мистере Бидермене и о том, как два нимрода на заднем сиденье пихали друг друга локтями и ухмылялись. “Свинью — бей! Глотку — режь!” — подумал Бобби. Он не хотел этого думать, но подумал.

Он прошел на цыпочках через комнату, бесшумно, будто Джек в замке людоеда, открыл дверь в вестибюль и вышел. По лестнице весь первый марш он поднимался на цыпочках (держась возле самых перил — в одной из книжек про Мальчишек Харди он прочел, что так ступеньки скрипят меньше), а второй марш проскочил единым духом.

Дверь Теда была открыта, комната за ней выглядела почти пустой. То немногое, что он повесил на стены — картина с человеком, удящим рыбу на закате, картина, на которой Мария Магдалина мыла ноги Иисусу, календарь, — исчезло. Пепельница на столе была пуста, но рядом с ней лежал один из бумажных пакетов Теда с ручками. Внутри были четыре книги в мягких обложках: “Скотский хутор”, “Ночь охотника”, “Остров сокровищ” и “О мышах и людях”. На сумке дрожащим, но легко читаемым почерком Теда было написано: “Начни со Стейнбека. “Парни вроде нас”, — говорит Джордж, рассказывая Ленни историю, которую Ленни готов слушать снова и снова. Кто эти парни вроде нас? Кто они были для Стейнбека? Кто они для тебя? Задай себе этот вопрос”.

Бобби забрал книжки, а сумку оставил — боялся, что его мама, если увидит сумку Теда, снова станет как сумасшедшая. Он заглянул в холодильничек, но там не было ничего, кроме баночки французской горчицы и коробки соды для теста. Он закрыл холодильничек и поглядел по сторонам. Будто здесь никто никогда не жил. Вот только…

Он вернулся к пепельнице, поднес ее к носу и сделал глубокий вдох. Запах “честерфилдок” был очень силен и полностью вернул Теда назад: Тед сидит за этим самым столом и разговаривает о “Повелителе мух”, Тед стоит перед зеркалом в ванной, бреется этой своей жуткой бритвой и слушает через открытую дверь, как Бобби читает ему проблемные статьи, которые сам он, Бобби, не понимает.

Тед, оставивший последний заключительный вопрос на бумажной сумке: Парни вроде нас. Кто эти парни вроде нас?

Бобби снова вдохнул, втягивая малюсенькие снежинки пепла, борясь с желанием чихнуть, удерживая запах в себе, запечатлевая его у себя в памяти, как только мог, крепко зажмурив глаза, а в окно доносился нескончаемый, неизымаемый лай Баузера, теперь призывая мрак, точно сон: руф-руф-руф, руф-руф-руф.

Он поставил пепельницу на стол. Потребность чихнуть исчезла. “Буду курить “честерфилдки”, — решил он. — Буду курить их всю жизнь”.

Он спустился по лестнице, держа книжки перед собой и вновь почти прижимаясь к перилам, когда спускался со второго этажа в вестибюль. Он проскользнул в квартиру, на цыпочках прошел через гостиную (его мать все еще храпела и даже громче, чем раньше) к себе. Книжки он засунул под кровать — как мог дальше. Если мама их найдет, он скажет, что их ему дал мистер Бертон. Это было вранье, но скажи он правду, она их отберет. Кроме того, вранье теперь не казалось чем-то таким уж скверным. Вранье могло стать необходимостью. А со временем — так и удовольствием.

Что дальше? Урчание в животе решило дело. Два бутерброда с арахисовым маслом — вот что дальше.