Сердца в строю

Ты вся как лезвие. И рот в крови.
Я гибну! Умоляю — не зови!
И отпусти, как побежденного из плена.
От поцелуев еле жив,
Но все у ног твоих лежу,
Припав губами к чашечке колена.

Но не пришлось Олегу Северову лежать у ног соседки, и она была бы крайне удивлена, если бы ей сказали, что худощавый, застенчивый юноша, который всегда так быстро, не глядя, с озабоченным видом проходит мимо окон, по ночам вынимает из тайника под шкафом заветную записную книжку в черном клеенчатом переплете и пишет до утра:

Ты у меня одна!
Нет ни знакомых, ни близких.
Ты у меня одна!
Нет ни родных, ни друзей.
Встретились мы под небом,
Небом холодным и низким…

Впрочем, жар-птица не любила стихов. Даже на заре туманной юности она не заводила альбомов с амурами и мясистыми розовыми сердцами, пронзенными прямыми, как дышло, стрелами. А выйдя замуж, совсем забыла ветхий реквизит роковых страстей. Ее муж был человеком положительных правил, занимался кожевенным делом и быстро сумел внушить своей раздобревшей половине трезвый взгляд на жизнь.

Всю следующую зиму Олег Северов был влюблен в Наталью Павловну, преподавательницу русской литературы. Ее гладко причесанные волосы, прочерченные сединой, печальные глаза Олег теперь считал идеалом женской красоты. С ненавистью думал он о своих семнадцати годах, о предательском детском румянце на щеках, о чистом лбе, на котором при всем старании нельзя было обнаружить ни одной морщинки. И румянец, и чистый лоб, и тройка в четверти — все представлялось Олегу непреодолимой преградой, вставшей между ним и Натальей Павловной.

Однажды Наталья Павловна принесла в класс томик Пушкина, открыла «Евгения Онегина» и, окинув взглядом милых лучистых глаз учеников, вызвала Олега:

— Читайте!

Три урока Олег читал вслух «Евгения Онегина». Раздвинулись стены класса, исчезли товарищи, парты, доска с мелом и оскорбительно грязной тряпкой. В мире была только Наталья Павловна да звенящие пушкинские строки. Грустно смотрела Наталья Павловна в окно на голые черные верхушки тополей, на мертвые кляксы опустевших гнезд, а Олег, задыхаясь, читал, читал:

Нет, поминутно видеть вас,
Повсюду следовать за вами,
Улыбку уст, движенье глаз
Ловить влюбленными глазами,
Внимать вам долго, понимать
Душой все ваше совершенство…

В последний раз Олег Северов влюбился в самом начале войны. Накануне отъезда на фронт, уже одетый в новое военное обмундирование, он заскочил в парикмахерскую побриться. Мастер — женщина с пышной светло-оранжевой копной волос на голове, с лицом, тронутым увяданием, заправила за ворот гимнастерки пеньюар, провела по подбородку мягкой теплой рукой:

— Молоденький какой. А тоже на фронт, — и вздохнула.

Олег видел в зеркале ее пышную прическу, яркие от помады губы.

— Как же вы свою девушку оставляете? — спросила она, близко наклонившись к Олегу.

— Нет у меня девушки, — и Олег невольно отодвинул колено: блондинка стояла слишком близко.

— Не поверю. Такой симпатичный… — в зеркало улыбнулась женщина и снова провела по его щеке мягкой ладонью, пахнущей одеколоном.

Вечером они пошли в кино. Глаза блондинки блестели, пышные волосы были уложены замысловато и очень красиво. Олегу было приятно и немного стыдно, что на его спутницу с откровенным любопытством смотрят мужчины.

Прощаясь у своего подъезда, блондинка долго держала руку Олега в мягких, теплых руках, просила писать и грустно смотрела на него.

Уже из Киева, с перрона он послал ей телеграмму: «Помни, жди!» Верил, хотел верить, что его будут и помнить, и ждать…

Так окончилась еще одна любовь Олега Северова! Но с Галочкой Беловой все было иначе, совсем не похоже на прежнее. Полк, в котором младший лейтенант Олег Северов командовал взводом, отступал на восток. Шли в арьергарде. По пятам, наседая, обходя танками, далеко вперед забрасывая парашютистов, стремительно двигались немцы.

Знойные дни и короткие душные июльские ночи наполнены полыханием зарниц, немолчным библейским громом. С непривычки трудно было разобрать: грозы ли это или артиллерийская канонада?

В один из таких дней бойцы взвода Дмитрий Костров, Тарас Подопригора и Федор Кузин на лугу, в некошеной, перестоявшей траве увидели девушку. Она лежала, сжавшись в комок, как больной котенок. Костров окликнул девушку, но та не шелохнулась.

«Убита, верно», — подумал боец и дотронулся до ее руки — рука была теплая.

— Постой, ребята. Девка-то живая!

— Гражданочка, а гражданочка, вставай! Уходить надо! — звали девушку бойцы. — Скоро немцы тут будут! — и только теперь заметили: рядом с девушкой лежит мертвая женщина, видно, ее мать.

— Беда! — в нерешительности переминались красноармейцы, не зная, что предпринять.