Сердце Бонивура

Леночка Иевлева, сидевшая у стола, вопросительно посмотрела на вошедших, щуря глаза и заслоняя их рукой от лампы.

— Кто это? — спросила она.

— Что вам нужно? — сказала Соня.

Таня посмотрела на подруг долгим взглядом.

— Не узнаете, девочки?

— Таня?! — не веря себе, молвила Соня.

Леночка мимо подруги кинулась на шею Тане, со всхлипом поцеловала и так стиснула, что у Тани захватило дыхание.

— Леночка, милая, не жми меня так. Больно! — тихо сказала Таня.

Тут и Соня повисла у нее на шее и прижалась щекой к щеке. Не в силах стоять, Таня опустилась на стул и тихонько заплакала, — столько радости и размягчающего сочувствия, ласки и тепла было в каждом движении подруг, с которыми она не чаяла больше свидеться. А они гладили ее по щекам, по волосам, прижимались к ней и жали ей руки, ревели в голос. Они стащили с нее жакетик, расстегнули блузку и сморщились, увидя синяки и кровоподтеки на плечах и шее Тани. И опять заплакали в два ручья, на этот раз от ненависти к тем, кто терзал их милую Таню, их вожака и друга…

— Гады же, гады проклятые, палачи! Били, Танечка?

— Били! — отвечала Таня.

Да и чего было спрашивать, когда истерзанное тело Тани говорило об этом каждой жилкой, каждым мускулом, нывшим от побоев.

— Танечка, Танюша! Подруженька! Что же они с тобою сделали?! Да как же у них руки-то поворачивались?

Соня говорила Леночке:

— Дай Тане умыться, а я поесть приготовлю!

Леночка, начав готовить умывание, совала то туда, то сюда мыло и полотенце, все никак не могла дать их Тане. Да и сама Соня, едва начав резать хлеб или принимаясь расставлять на столе чашки, подскакивала к Тане и начинала гладить ее и приговаривать:

— Таня, Танюшка, Таня! — точно в одном этом слове можно было передать все, что металось сейчас в ее душе, тронутой видом Тани.

А Таня, натерпевшись за эту неделю, подчинялась подругам, словно потеряла свою волю и силу, и то улыбалась, то принималась плакать, то застывшими глазами всматривалась в подруг: не привиделись ли они ей в обманчивом сне?..

Солдат, как только вошел, тихонько присел возле двери, зажав винтовку меж коленями. Он видел, как обрадованно встретили Таню подруги, как сразу же забыли о нем, чужом человеке с ружьем, пришедшем с Таней. Светлые глаза его бегали от одного лица к другому. Он морщил лоб, что-то соображая. Потом глаза его покраснели, он засопел:

— Эх, девчата, девчата! Человеки вы!..

Он и сам бы заплакал вместе с девушками, кабы не был мужиком. Он вытер рот, деликатно, стараясь не шуметь, сморкнулся в угол и хотел было закурить, но мешала винтовка. Он с сердцем отставил ее к стене, потянулся в шаровары за кисетом и вспомнил, что если Таня почти дома, то его положение совсем еще неясно: на нем еще надоевшая солдатская форма, рядом стоит винтовка казенное имущество. Он… дезертировал сегодня, унес с собой оружие и дал бежать политическому, которого ночью должны были расстрелять! Солдат почувствовал, как мороз продирает его по спине.

— Слышь-ка! — позвал он Таню. — Вы-то еще наговоритеся, а мне бы, знаешь, надо бы поскорея. А?

Таня обернулась к нему и, бросив умывание, сказала подругам:

— Девочки! Мы с ним вместе бежали.

— Бежали? — в один голос спросили Соня и Лена и побледнели: значит, еще не все кончено для Тани.

Таня подошла к солдату и положила ему руку на плечо.

— Извините меня, товарищ! Забылась я совсем.

— Ну, чего там! — сказал солдат. — Мне бы одежишьку какую ни на есть.

Таня рассказала подругам о событиях этого вечера.

Соня порывисто обняла солдата и крепко поцеловала его.

— Вы нам теперь как отец родной, товарищ! Как звать-то вас, скажите? Чем благодарить вас?

— Иван Андреевичем дразнят, — сказал солдат, смущенный и растроганный горячей лаской Сони. Глаза его потеплели. «Отец! Сказала такое!.. А почему не отец?.. Тот, кто жизнь дал, тот и отец!» — пронеслось у него в голове. И он понял, как крепко связан теперь с этими девчатами, лишь сейчас ставшими на его жизненном пути…

Через полчаса Иван Андреевич был неузнаваем.

Он оглядывал себя в маленькое зеркало Сони, охлопывал и приминал полы черного пиджака, брюки, всунутые в еще крепкие, добротные сапоги, одергивал косоворотку, подпоясанную ремешком.

Видно было, как стосковался он по гражданской одежде, которая доставляла ему неприкрытую радость. Пиджак был длинен, широк ему в плечах, но Иван Андреевич все оглаживал его и бормотал:

— Как на меня сшитый, ишь. Ой, дак девочки молодцы! До чего же одежина добрая!

Соня и улыбалась и хмурилась, переставляя пуговицы на рубашке и пиджаке; весь наряд этот остался от брата. Еще ни разу, с тех пор как увели его под штыками, Соня не вынимала этих вещей из сундука, а теперь отдала с легкой душой Ивану Андреевичу. А он совсем преобразился и выглядел теперь добрым мастеровым — не то столяром, не то плотником, и бороденка его, такая неуместная под солдатской фуражкой, теперь выглядела не так уж плохо.

Винтовку и солдатскую одежду Ивана Андреевича закопали в подполье. Он сам залез туда и возился долго, придирчиво выбирая место, пока не докопался до самых нижних венцов сруба.