Сердце Бонивура

В раздумье он стал ходить большими шагами по комнате, непрестанно поглаживая свои рыжеватые усы. Чем больше он ходил, тем сильнее волновался, вспоминая беседу у Чувалкова. Зря говорить Чувалков не стал бы.

…Стало смеркаться. Кузнецов, как был в сапогах, лег на кровать. Немигающим взглядом следил он за стрелкой часов-ходиков, однообразно тикавших в тишине над этажеркой с книгами, покрытыми пылью, пакетами, бумажками и коробками вперемежку с заржавленными ветеринарными инструментами.

В дверь постучали.

— Эй, Кузнецов! Дома? Спишь, что ли?..

Подавив вздох, Кузнецов намеренно громко зевнул, встал с кровати и, шаркая ногами, подошел к двери. Он долго шарил по ней руками, словно не находя крючка, и бормотал вполголоса:

— Сейчас, сейчас… Эка… Сейчас… Одну минутку…

Пришедший сказал:

— Засвети-ка огонь! Дело есть.

Кузнецов зажег лампу. Ее свет озарил позднего гостя.

— Вот что, Иван Петрович, — заговорил Топорков. — Как с теми лошадьми, которые у тебя на излечении находятся?

— А что им сделается, лечатся, — ответил фельдшер.

— А ну, пойдем посмотрим, которых можно забрать… У нас сейчас каждая лошадь на счету.

Фельдшер с готовностью надел шляпу и пошел вперед.

— Выступаете? — спросил он. — Далеко?

— Нет, недалеко…

В карантине, где стояли партизанские кони, было душно и темно. Тишину нарушало лишь тяжелое сопение больных лошадей да хруст травы, которую они жевали.

Командир заметил:

— Чего же ты без света коней держишь? Покалечатся в темноте.

— Никак не покалечатся. Научно доказано, что темнота действует на животных успокаивающе, — сказал Кузнецов.

Он чиркнул спичкой, зажег лампу. Кони повернули головы на свет. Командир по-хозяйски потрепал одного по шее.

У нескольких лошадей на холках зияли раны. Нечего было и думать о том, чтобы их использовать. Командир досадливо поморщился.

— Чего-то долго не заживает у них. Чем ты их лечишь?

— Слезами лечу-с… — неожиданно зло проговорил Кузнецов. — Йоду нет. Марганца нет. Аргентум нет… Поверьте, сердце кровью обливается, а лечить нечем. Вот слезами и лечу. Только карболка еще есть… Выйдет — не знаю, что дальше делать буду…

Осмотр продолжался. У одного коня на ноге вздулся огромный нарыв. Левая задняя нога распухла. Кожа на ней растянулась и потрескалась. Сухой жар палил ногу. Когда люди стали ее рассматривать, конь запрядал ушами, начал часто вздрагивать, прижался в угол стойла и косился оттуда налитыми кровью глазами. Топорков резко сказал:

— Чего же ты не разрежешь нарыв?

Фельдшер широко развел руками.

— Наука не рекомендует производить вскрытие абсцесса прежде его полного созревания.

Командир посмотрел на него.

— Наука, наука!.. Созреет, так его и резать незачем, сам прорвется. А я бы, знаешь, с мужицкой практикой, без науки, три дня тому назад выпустил бы ему гной из нарыва, а сегодня он мог бы в строй пойти! — сказал он.

Остальные лошади были здоровы, но раскованы. Командир задумался. Потом осмотрел копыта, привычной рукой поднимая к свету ноги лошадей.

— Что с этими?

— А усталость роговой оболочки была-с… Трещины на копытах… Я распорядился расковать их.

— Не вижу никаких трещин. По-моему, они годны в строй. Нам сейчас каждая лошадь дорога… Пришлю коваля, пусть заберет их и подкует… А впрочем, для ускорения… — Командир отвязал раскованных лошадей, взял под уздцы четырех и отправился к кузнецу.

Через двадцать минут у станка закопошился старик Жилин. Коней одного за другим вводили в станок. Кони брыкались, но коваль ловко привязывал их к колену станка, и они утихали. Командир помогал ему. Коваль покрикивал:

— Н-но!.. Стоять! Тихо!..

Лошади всхрапывали, косились на веселого коваля, а он похлопывал их по крупу и по животу горячей ладонью, загонял шипы, подколачивал их, счищал терпугом заусеницы, подмигивал командиру.

— Эка бог помощничка послал… Ты, однако, знаткой человек. Поступай ко мне подмастерьем, а? Не хочешь? Твое дело… Ты чего раньше-то делал? Коваликом был?

— Нет, коваликом не приходилось быть. Я шахтер, сучанский.

— А пошто ты здесь-то оказался?

— Значит, так надо! А к коням-то в походах, в сопках привык… Наука нехитрая.

Подошли партизаны и увели коней. Командир сказал Кузнецову, который молча наблюдал за ковкой и не принимал участия в разговоре:

— Ну, пока!

Топорков пошел к штабу. Село уже погрузилось в темноту, но на улицах его было заметно движение. Квартировавшие у крестьян партизаны выводили коней, седлали их и в поводу вели к школе.

Вся площадь перед штабом заполнилась конными. В сумраке слышалось звяканье уздечек, стремян, фырканье лошадей, тихие окрики всадников. Кони волновались, обнюхивали друг друга, часто двигали ушами, лягались.

Прищурившись, Топорков вглядывался в темноту. Подозвал к себе Виталия.

— Пойдем, Виталя, пора, — сказал командир.

Он взошел на высокое крыльцо школы. Бонивур последовал за ним.

— Товарищи! — произнес Топорков, и площадь затихла. — Мы выступаем на Ивановку. Первый раз мы будем действовать не в одиночку, а в составе сводной части партизан Никольского района. Командование доверило нам задачу прорвать фланг белых. Мы должны эту задачу выполнить. Ясно, товарищи?