Сердце Бонивура

В комнату вошел Суэцугу. Он снял перчатки, расстегнул плащ и сел на табурет. Офицеры молча поглядели на него. Суэцугу был недоволен. Это чувствовалось по резкости его движений. Он вынул из кармана пакетик с ароматическими шариками дзинтан и бросил один в рот. Окинув взглядом офицеров, спросил:

— Как успехи?

Караев помедлил.

— Село занято нами… — ответил он, морщась.

Японец насмешливо втянул в себя воздух.

— Если бы мы не заняли село, мы тут не сидели бы. Так? Я правильно выразился? Я задавать вопрос: как ваши успехи, есть ли захвачено борсевики? Как много вы потеряли солдато?

— Человек двенадцать, господин Суэцугу, — сказал Грудзинский, поглядывая искоса на Караева.

— Это много! — ответил японец и посмотрел на ротмистра.

Тот нервно хрустнул пальцами и проговорил:

— A la guerre comme a la guerre!

Японец нахмурился:

— Я вас по-росскэ спрашиваю!

— Я говорю: «На войне как на войне»… Без жертв не обойдешься!

Японец отправил еще один шарик в рот, с треском раскусил его и, чавкая, стал жевать.

— Сколько пленных взято? — спросил он. — Где делегаты?

Грудзинский встал и вышел из комнаты, сказав:

— Сейчас все выяснится, господин Суэцугу!

Караев проводил его взглядом и отвернулся к окну. Грудзинский с кем-то поговорил у крыльца. Потом отошел от дома, и шаги его затихли. В штаб донеслось звяканье уздечек: мимо то и дело проезжали конные. Затем потянулись носилки с ранеными. Через полуприкрытую дверь слышались их стоны. Караев захлопнул дверь. Суэцугу прищурился.

— У вас, господин Караев, плохие нервы. Стоны и кровь — это благородное зрелище, они укрепляют мужество солдата. Это лучше любой музыки для солдата… Как вы думаете?

— На вкус да на цвет товарища нет.

— Вы, европейцы, этого не понимаете, — снисходительно усмехнулся Суэцугу.

Грудзинский вернулся не один. Вместе с ним вошел разведчик и отрапортовал, что никого из партизан в селе не обнаружено.

— А кто же двенадцать казаков уложил? Никто, по-твоему?

Караев, не мигая, смотрел на разведчика. Тот выдохнул:

— Не могу знать, а только мы не нашли партизан. Куда-то они в тайгу скрылись.

— Дурак! — сказал Караев.

— Так точно.

— А где тот… как его… Кузнецов?

— Так что кончается… В живот ранило… Очень мучается.

Суэцугу зашевелился и обеспокоенно спросил:

— Кто ранен?

— Кузнецов, который донес о партизанах, — ответил Грудзинский.

Японец встал.

— Надо оказывать ему помощь… Надо, чтобы он говорил. Не надо, нельзя умирать!

Он вышел из штаба.

Грудзинский приказал казаку:

— Кузнецова тащите под навес. От него узнаем, куда скрылись партизаны. Он еще не скоро умрет… А этого убрать, — кивнул он на труп бородатого.

Казак глубокомысленно сказал:

— Преставился, значит, Спиридоныч, упокой, господи, его душу. — Он снял папаху, перекрестился и крикнул в дверь: — Эй, ребята, помогите!

Вошло несколько забайкальцев, взяли труп и ногами вперед вынесли. Положили его позади избы, где уже рядком, по ранжиру, лежали другие. Раненых разместили в тени навеса. Оттуда неслись стоны и ругань.

Один казак, с перебитыми ногами, остервеневший от боли беспрестанно ругался. Его останавливали:

— Тише ты, Саньча, чего ругаешься… Вон, погляди, Лозовой помирает — и то тихо лежит.

— Пущай помирает, мне с его шкуры не шубу шить, мне своя дороже.

— Тише, Саньча!

— Чего тише? Ты мне-ка ноги дашь свои?! У-у!

И в припадке дикой злобы и зависти к тем, кто остался цел, он метался по земле, бил себя по раненым ногам, кричал от боли и старался ударить подходивших. Глаза его горели безумным блеском. Лоб покрылся каплями пота, волосы разметались. Кровь лужей стояла под ним. Он смотрел на нее жадно и кричал:

— Руда моя, руда, куда ж ты, поганая, в землю течешь? У-у, язва! — Он бил землю руками. — Мало я в тебя пота вылил, теперь ты руду мою пьешь…

Кто-то сказал тихо:

— Решился парень совсем!

Услыхав это, раненый окинул безумным взглядом толпу.

— Не я, а ты решился, что за марафетчиков да воров воюешь! Воевали бы они у матери в подоле, кабы не мы, дураки, им свои головы подставили: на, мол, режь, коли желаешь! Вон за ту гадину воюем, которая своих продает и наших не жалеет… Что, не подох еще, гадюка лысая? — крикнул он, увидя, что двое несут Кузнецова. — Куда вы его волокете, дуры! Бросайте сразу в поганую яму!

— Тише, Саньча, и он мучается. Ему в хлебное место пуля угодила…

— А я не мучаюсь? — закричал Санька и страшно поднялся на перебитых ногах, грозя кулаками Кузнецову. — Из-за тебя, иуда, мучаюсь, чтоб тебе каждый день всю жизнь подыхать… Подлюга!

И он рухнул на землю. Последний пароксизм ярости лишил его сил. Руки его судорожно зашарили по телу, точно чего-то ища. Казаки столпились вокруг него.

— Обирается! — сказал один.

— Кончается Санька, — сказал второй, и все сняли папахи.