Сердце Бонивура

Она отворачивалась к стене, но не выдерживала и опять принималась глядеть на брата и Виталия, словно впервые видя их… Ну, какие же они… смешные и дорогие! Щи пересолят, мясо пережарят — в рот не возьмешь, пуговицу пришить не умеют, и не то что не умеют, а и внимания не обратят на то, что ее нет. Все-то их мысли только о борьбе, о забастовке, о том, что делается на фронтах; заговорятся — о сне и еде забудут; коли щи пустые, и не посмотрят, будто все это — еда, сон, одежда, тепло, отдых — мало касается их, несущественное, не стоит того, чтобы об этом думать… «Ох, ребята, ребята!» — говорила себе Таня, глядя на молодых людей, и видела, что и впрямь их ребятами еще можно назвать, так молоды они. Да, молоды… И Виталий тоже.

Таня была поражена этим открытием, так как привыкла считать Виталия старшим товарищем, привыкла к тому, что к словам Виталия прислушивается не только молодежь, но нередко и Антоний Иванович. Видела она до сих пор в Виталии подпольщика, видела только постоянное напряжение в глазах, чувствовала всегдашнюю готовность его к неожиданностям, способность не теряться в трудных обстоятельствах, рассудительность и силу, которым трудно было не поддаться, которые как-то невольно воздействовали на собеседника, заставляя внимать Виталию. А вот видит она теперь, что, нарезая хлеб, чистя картошку, занимаясь всякими домашними, неизбежными и необходимыми мелочами, он по-детски высовывает и прикусывает язык. «Дурная привычка!» — говорит себе Таня, и вдруг волна нежности охватывает ее оттого, что эта неизжитая детская привычка совсем преображает его лицо, заставляя его принимать то выражение, которого до сих пор Таня не замечала. От всего этого Виталий стал таким родным, каким его еще не чувствовала Таня до сих пор. Она закрывала глаза, и горькое сожаление, что нельзя сказать Виталию то, что волнует ее, что заставляет ее украдкой взглядывать на него, когда он не может этого заметить, овладевало ею… Не до нее Виталию: суровая жизнь, в которой нет места для нежных чувств, поглощает его целиком. Так, видно, и надо! Не время еще для них… Да и что она Виталию!..

Много передумала за эти дни Таня. И чувство ее к Виталию, не находя выхода, томило ее; только взглядом могла она сказать о нем, а сознание ненужности этого признания заставляло ее отводить от Виталия взор, если он вдруг его замечал.

— Ты что, Танюша? — спрашивал он девушку.

— Так, ничего! — отвечала Таня и придавала своему лицу будничное выражение.

Все трое они еще более сдружились за время, пока болела Таня.

5

Иногда, уже погасив свет и лежа в постели, они долго не спали, тихо разговаривали обо всем, что приходило в голову. Мертвая тишина, заполнявшая Рабочую улицу, нарушалась только паровозными свистками с линии, да время от времени глухим шумом проходящих поездов.

Даже и после подлого нападения на Виталия он ничего не сказал о своей настоящей фамилии. В беседе между собой и Таня и Алеша иногда называли его Бонивуром, гордясь своей близостью с ним и любя его. То, что для них он продолжал оставаться Антоновым, даже во время этих дружеских бесед по ночам, и Алеша и Таня понимали как выражение той душевной твердости, которой надо обладать подпольщику, революционеру. Только однажды Таня не без лукавства спросила Виталия, вглядываясь в сторону его кровати (свет уже был погашен, и неясный отблеск деповских огней в малое окошко чуть заметно озарял внутренность вагона):

— А есть Бонивур-то на свете?

После некоторого молчания Виталий ответил:

— Есть, коли о нем «Блоха» написала.

— А ты встречался с ним?

— Приходилось.

Тане послышалась в его голосе легонькая усмешка.

— Да тебе-то что, Таньча? — сказал Алеша недовольно. — Поменьше говори о нем!

Помолчав, Таня сказала Виталию:

— Виталий, расскажи что-нибудь.

— Да что рассказать-то, Таня?

Она хотела многое знать. И Виталий был рад рассказать о том, что сам знал, о чем слышал. Гимназические программы по истории обретали вдруг выпуклость и выразительность. Спартанский подросток, спрятавший лисенка за пазуху и не выдававший своей боли, когда лисенок кусал его, вдруг странным образом приобретал сходство с первореченскими ребятами, у которых правилом было не выдавать свою боль, как бы сильна она ни была. Спартак, поднявший рабов Рима против патрициата и погибший, как воин, как герой, казался понятным и родным… Много ярких картин проносилось в такие ночи в темноте тесного вагона Пужняков. Рассказывал Виталий о войнах за свободу народов и восстаниях народов. И герои, которые восставали против господ, против деспотов за право на человеческое существование, за жизнь, за счастье, за простую человеческую долю, были близкими, как близкими были Квашнин, Антоний Иванович, Михайлов.