Сердце бройлера

– А я вас давно не видела. Наверное, лет двадцать, – Насте стало вдруг тревожно, будто она очутилась на краю пропасти глубиной в двадцать лет. Она, наклонившись над старой учительницей, смотрела на нее, узнавала и не узнавала ее и чувствовала, как тело ее инстинктивно подается назад, точно и впрямь боится свалиться в разверзшуюся бездну.

– И я тебя давно не видела. Да и других никого… – Аглая Владиславовна, протянув Насте руку, задумалась, вспоминая, кого же она видела в последний раз. – Да и где бы я кого видела? Я тут все сижу, а вы все работаете. Работаешь? Кем?

– Работаю помаленьку, – Настя не стала уточнять, кем.

– Я помню твою защиту. Тогда много о ней говорили.

– А я вот здесь теперь живу. Как мама умерла, сразу и въехали сюда. Еще в восемьдесят втором.

– Славная была женщина. Красивая. Анна… Ивановна? Царствие ей небесное, славная-славная. Таких мало было родителей. Ты смотри, рядом с метро! Ты тут почитай каждый день по два раза ходишь, а я тебя не видела ни разу. Или у тебя машина?

– Продала. Некогда с ней. Да и не люблю я машины.

– Я их тоже не люблю. От них такое амбре.

– Да, сегодня содержать ее – с ума сойти можно.

– Сегодня сойти с ума – значит, остаться при своем уме. Надо же: динозавры вымерли, а вот машины не вымрут!

– Скорее мы вымрем, Аглая Владиславовна.

– В тебе не было этого пессимизма. Что-то случилось?

Насте стало смешно: не виделись двадцать лет, а вопросы задает, будто общаемся каждый день!

– Случилось? Столько всего случилось, что уже все равно, что случилось.

– А я сижу там на граните и все Лермонтова читаю. Вас вспоминаю всех по очереди, а иногда сразу, как на фотографии. Так и общаюсь с вами все время. Лермонтов – он, Настя, мне понятен стал полностью тогда, когда я уж из школы ушла. Ведь вот как странно: совсем молодой человек был, а слова – словно из ларца вечности доставал. Как старик.

Аглая Владиславовна остановилась у двери в подъезд, взяла Настю за руку и прочитала едва слышно: «С тех пор, как вечный судия мне дал всеведенье пророка, в очах людей читаю я страницы злобы и порока».

В этот момент из дверей выскочил Настин сосед Симкин с злым лицом. Он что-то проорал внутрь подъезда, а потом со словами «Сука! Сука! Вот же стерва!» пролетел мимо, не заметив женщин. Опять поссорился с женой, подумала Настя. Аглая Владиславовна переменилась в лице, будто оскорбили ее.

Вот почему она не видит никого – она боится испугаться их, подумала Настя.

– Пойдемте, – сказала она. – Я здесь живу.

– Рядом с этим? – вздрогнула Аглая Владиславовна.

– Нет, – соврала Настя.

– Мне кажется, это Симкин.

– Да, – удивилась Настя, – Симкин. Вы его знаете?

– Увы. Он был прилежный ученик. Что изменило так его?

Настя отнесла этот вопрос к разряду риторических, но учительница задала вопрос опять:

– Как ты думаешь, Настя, что могло изменить его так?

– Я его совсем не знаю, – опять соврала Настя.

Не рассказывать же ей сейчас о прилежном Симкине, который, как Лермонтов, воевал в Чечне, а до этого в Афгане, Югославии, еще где-то… И не был ни поэтом, ни мистиком, поскольку с потрохами погряз в земном с девками, «бабками» и гнутыми пальцами.

– Ведь вот из благополучной семьи…

Настя с трудом сдержала себя от реплики.

– С высшим образованием. Ведь он железнодорожный окончил…

– Не спешите, Аглая Владиславовна, здесь крутые ступени. Кому сейчас нужен его железнодорожный?

– Это так, – словно опомнившись, согласилась учительница. – Он, наверное, охранником где-нибудь служит, при чужом добре? Своей жизни-то нисколько не жалко. Пустая она у него – чего жалеть? Несъедобные плоды просвещения.

– Не знаю, – сказала Настя и поразилась ее проницательности. – Вот мы и пришли.

Учительнице понравилось у Насти. Она с удовольствием задержалась возле книжных полок, на которых увидела красный четырехтомник Лермонтова.

– Шестьдесят четвертого года. Под редакцией Андроникова. Неплохой. О, «Роза мира»? «Миссия Лермонтова – одна из глубочайших загадок нашей культуры». Я не Эдип – загадку не разрешила. Впрочем, и Сфинксу до него далеко. Чудная старуха? Чудная. Я посижу. Устала. Юбка чистая. Я газетку всегда подстилаю. Ты иди-иди на кухню, собирай чай. Я отдохну. «И ненавидим мы, и любим мы случайно…»

Настя открыла холодильник, и ей показалось, что Женя у нее за спиной. Она замерла. Учительница продолжала декламировать:

– «Ты не должна любить другого, нет, не должна! Ты с мертвецом святыней слова обручена!»

Настя вздрогнула, резко обернулась. Учительница стояла перед зеркалом и разглядывала себя.

– Не узнаю. Давно не смотрелась, а сейчас вот глянула на себя как бы со стороны и вижу кого-то чужого. В душе-то я все та же прежняя Глаша, которой папа читал «Утес». Тебе папа не читал «Утес»?

– Со сливками или с лимоном?

– Что, одновременно?

– Ну почему же? – засмеялась Настя. – Можем и по очереди.

– Я бы хотела начать с лимоном. А потом – со сливками!

– Да ради бога!

Гостья, не допив и второй чашки (со сливками), сморилась. У нее повело глаза, и Настя поняла, что встать и идти куда-то у старенькой учительнице сил не хватит.

– Может, полежите, Аглая Владиславовна?