Сердце дикарки

Захваченному врасплох Илье оставалось только кивнуть.

– Сволочь! – с чувством сказал Митро и снова повернулся к старику. – Так что же, отец, куда барыня уехала?

– Так что в Санкт-Петербурх укатили. В большой печали уезжали и все плакали, как по мертвому. У меня, старого, и то сердце надрывалось, на них глядючи.

– Отец, – нерешительно вмешался Илья, – скажи, а где горничная, которая у Данки… у барыни в комнатах служила? Такая молоденькая, с косами. Машей звать. Здесь она или тоже…

– Здесь пока. Внучка это моя. – Старик насупил брови, заложил руки в обширные карманы фартука и еще раз с большим подозрением осмотрел цыган. Илья явно не внушал ему доверия, и, помедлив, дед повернулся к Митро. – Так и быть, кликну ее. Только говорить при мне будете. И недолго.

– Это уж как велишь.

Старик повернулся к дому, зычно закричал:

– Марья! Машка! Стрекоза! Подь сюда незамедлительно!

Вскоре из дома выбежала знакомая Илье горничная в сером платье. В руках у нее была тряпка: видимо, приводила в порядок мебель. Она удивленно посмотрела на цыган, узнала Илью:

– Ой, здравствуйте вам… Чего, дедушка, кричите? Вам вредно…

– Слушай, красавица, это ты при госпоже служила? – обратился к ней Митро. – Скажи, отчего она уехала?

Маша вопросительно взглянула на деда.

– Говори, что слыхала, – важно разрешил тот. – Это барынина родня, будь она неладна на четыре корки.

– А что я слыхала? – растерянно сказала горничная. – Тут без слыха все понятственно… Должно быть, потому съехали, что барин переметнувшись.

– Чего?

– Переметнувшись, говорю. Другую себе нашли Казимир Збигневич, с купеческой вдовой Заворотниковой закрутивши. Барыня долго не знали, а уж как узнали… Смерть, как они ругались!

– Ты слышала?

– Что я, весь переулок из окон повысовывался – уж очень Дарья Степановна голосили. Да бранились-то как! Я и словов таких ни от кого не слыхала. Уж как только она его не называла, чего только ему не желала! А потом еще не стерпела и ручку к нему приложила. Барин весь зеленый выскочили, приказали подавать, а из окна в него – и ваза летит, и статуй Амуров, и кружки, на Рождество даренные, и даже пуфик! И вот ведь досада какая, пуфиком-то барыня попала, мебель ценный – на части, а барину – ничего! Чугун, он чугун и есть…

Илья усмехнулся, несмотря на серьезность момента: представил, как Данка визжит по-таборному и мечет в окно все, что подвернулось под руку. Была цыганкой, цыганкой и осталась…

– Уж как потом барыня убивались, в сильнейшем расстройстве на полу ревели… Все говорили: «нищей, аспид, оставил» и «вся жисть пропала». И то сказать: дом заложен, денег нетути, долги выплатить нечем, и заколку изумрудную барин с собой прихватили… А третьего дня собрались Дарья Степановна и вместе с детками укатили. Мне перед отъездом два платья своих и брошку с глазурью подарили, наказали молиться за них…

Маша всхлипнула. Илья взглянул в ее круглое, курносое, непритворно опечаленное лицо и понял, что больше она ничего не знает. Митро полез в карман, вытащил рубль.

– Держи.

– Не надоть. – Маша отвела его руку, вздохнула. – Уж больно любила я барыню-то. Добрая были. Вот и платья мне подарили… Добрая, хоть и цыганка. Пошто ж вы-то ее бросили, нехристи?

Обратно возвращались под реденьким дождем, озабоченно поглядывали на темнеющее небо, ежились от ветра. Илья на ходу оправдывался:

– Ты пойми, я ведь не хотел так… Ну да, был у ней… Так ведь один раз только!

– Мне не мог сказать?

– Да вроде к слову не было… Столкнулись-то случайно, здесь, на Воздвиженке. Она меня прямо силком к себе потащила. Чего было не сходить, родня все-таки. Что будет-то теперь, Арапо, а?

– Не знаю. Не знаю! Поглядим. Эх, и как это я Кузьму-то одного выпустил! – с досадой вырвалось у Митро. – Ему ж теперь сам черт не брат, хорошо, если только напьется. Раньше-то он хоть ждал чего-то. Нечего было ждать, а он ждал. Видел я. А теперь что? Еще и Варьки нет! Где твоя сестрица шляется, скажи мне?

– Сам не знаю, – честно ответил Илья, не видевший Варьки с весны. – Таборные дела, кочует… Может, обойдется как-нибудь?

– Дай бог…

Кузьма вернулся ночью. Весь Большой дом давно спал, на темной улице лил дождь. В кухне горела свеча, свет косо падал на двор, и Илья, сидящий на подоконнике, первым увидел медленно поднимающуюся по крыльцу фигуру. Он тут же спрыгнул с окна.

– Идет! Арапо, спишь, что ли?

– Не сплю. – Задремавший было Митро неловко вскочил с полатей. – Пьяный?

– Не видно…

– Живо садись!

Они кинулись за стол, на котором были рассыпаны карты, монеты, ассигнации. Илья схватил веер карт, сделал озабоченное лицо – и вовремя, потому что в сенях уже сбрасывали сапоги. Через минуту Кузьма босиком вошел в кухню. Желтый свет упал на его лицо, он сощурился. Поглядел на Митро, на Илью. Усмехнувшись, сказал:

– Что это ты, морэ, картами светишь?

Илья, смутившись, заметил, что держит карты картинками наружу. Было очевидно, что Кузьма трезв, как стеклышко. Через стол Илья поймал обеспокоенный взгляд Митро. Кузьма, стоя у порога, молча разглядывал их. Затем для чего-то передвинул медную пряжку на поясе, опустил глаза. Негромко сказал: