Сердце дикарки

– Маргитка, не надо. Ты только себя погубишь. Отец, он… Ему все равно никто, кроме матери, не нужен. Я наверняка знаю. Ты ему не верь. Не надо. Он тебя в гроб сведет. Слышишь?

Заголосив, Маргитка прижалась лбом к горячей, сухой руке.

– Не буду, пхэнори! Не буду! Не поверю и любить не буду! Уйду сама – только не помирай! Сдохну, а уйду, клянусь! С Паровозом в Крым поеду!

Скрипнула дверь. В комнату вошла Настя с тазом воды в руках. Застигнутая врасплох Маргитка вскочила, ощетинилась. Настя посмотрела на нее спокойно, устало. Ставя таз в угол, вполголоса сказала:

– Ступай, девочка. Заразишься еще.

Маргитка опрометью выбежала из комнаты.

Трактир Медведева на углу Солянки и Подколокольного переулка в этот дождливый день был почти пустым. Плешивый хозяин в бабьей кацавейке поверх заплатанной рубахи читал «Московский листок», трое половых сгрудились у окна, вполголоса обсуждая какие-то свои дела, девчонка-служанка мыла стаканы в лохани, на буфете дремал жирный кот. Трактир был грязноватым, темным, частыми посетителями здесь были извозчики с Таганки, нищие и проститутки с ближнего Хитрова рынка и обедневшие мастеровые. Но даже этих постоянных клиентов сегодня не было, лишь в дальнем углу дремала над миской мятой картошки старуха-нищенка, да у окна сидел, положив перед собой на столешницу сжатые кулаки, Сенька Паровоз. Он сидел так уже четвертый час, почти не меняя положения, смотрел в плачущее дождем окно, иногда поглядывал на дверь. Хозяин косился на него, мялся, молчал, но, когда ходики отбили пять, не выдержал и выбрался из-за стойки. Семен отодвинул пустой стакан, из-под которого тут же выбежал прусак, перевел на хозяина тяжелый взгляд:

– Чего тебе неймется?

– Сам знаешь чего, Семен Перфильич, – заискивающе заговорил тот. – Тебя ведь, не в обиду будь сказано, по всей Москве ищут. Христа ради, не светись у меня тут. Случись чего – убытку не оберешься…

– Ну, по миру я тебя пущу… – съязвил Сенька, гоняя прусака пальцем по столу. – Свихнулся ты, что ли, Кузьмич? Какой тебе убыток, ежели я погорю? У тебя и так через день на второй облавы. Не «Эрмитаж» небось содержишь, не фасонь.

Толстый Кузьмич, вздыхая, отошел, и в трактире снова воцарилась сонная тишина.

Снаружи послышались приближающиеся мокрые шлепки: кто-то со всех ног бежал босиком по лужам. Семен упустил прусака, поднял голову. Хлопнула дверь, и в трактир влетел Спирька. Кинув быстрый взгляд по сторонам, он увидел Паровоза, и его чумазое лицо выразило крайнюю степень изумления:

– Семен Перфильич, здесь еще? А я-то думал, уже в Джанкой катите с Машкой…

– Не мети! – Сенька резко отвернулся к окну. Не глядя на Спирьку, спросил: – Да ты точно был у нее? Записку передал?

– Все в лучшем виде исполнил, утром еще! – побожился, стукнув себя грязным кулаком в грудь, Спирька.

– Что она тебе сказала?

– К черту послала.

Семен невесело усмехнулся. Снова задумался, положив кулаки на стол. Спирька настороженно следил за ним. Наконец, набравшись смелости, подошел, что-то шепнул на ухо. Паровоз отмахнулся от мальчишки, как от мухи:

– Пшел ты…

– Семен Перфильич, погоришь! Паровоз, не гневи бога, фарт не вечно пляшет! За четыре часа не пришла – значит, уж и не явится! – зашипел Спирька. – Грех из-за бабы пропадать, я дело говорю, ты бы…

– Тырца в зубы выписать? – лениво спросил Семен. – За мной не засохнет.

– Ну, как знаешь. – Спирька обиженно направился к двери, открыл ее… и тут же шагнул обратно. Паровоз взглянул в изменившееся лицо мальчишки. Медленно поднялся. Спросил неожиданно охрипшим голосом:

– Что там?

– Рви когти, Семен Перфильич, – сглотнув слюну, прошептал Спирька. – Городовой Федот Иваныч сюда идут.

– Охти! – всполошился хозяин за стойкой. На удивление стремительно для его комплекции метнулся за кренящуюся, давно не беленую печь трактира с выбитыми кирпичами, отдернул рваную занавеску, за которой обнаружилась аккуратная дверка.

– Семен Перфильич, живо сюда! Прямой дорогой в Свиньин переулок вылезешь, на Хитров нырнешь. Давай поспешай, я ему зубы-то заговорю, не впервой. Ну, давай, давай, давай!

Семен медлил. Его черные глаза из-под тяжелых век пристально и без всякого выражения смотрели на бегущие по окну капли.

– Парово-о-оз! – слезно взмолился и Спирька. – Что ж ты, дьявол, канитель тянешь?

– Завернись, – поморщившись, сказал Паровоз.

Спирька по-бабьи всплеснул руками, но больше сказать ничего не успел, потому что дверь отворилась, и в трактир, загородив на миг весь проем, шагнул городовой с Хитровки. Это был знаменитый на всю Москву Федот Иваныч, огромный человек в потрепанной, давно потерявшей всякий вид и цвет шинели, из полуоторванного кармана которой торчал рыбий хвост. Внимательный взгляд маленьких серых глаз мгновенно обшарил весь трактир и остановился на Паровозе. Федот Иваныч отряхнулся от дождевых капель, подошел к стойке буфета (старые половицы отчаянно скрипели при каждом его шаге), выпил налитую Кузьмичом стопку водки. Бросил через плечо густым басом:

– Здорово, Семен.

– Здравствуй, Иваныч, – отозвался тот.

– Как живешь-хлебуешь?

– Твоими молитвами.