Сердце Дракона. Предпоследний том. Часть 2

— Это хорошо, что вы с нами, — продолжил Фен Ли. — на этом съезде не будет ни мудрых речей, ни обсуждения сути мироздания, которые вам так сильно претят. Ученые съехались, чтобы обменяться своими познаниями на пути развития.

И почему-то то, как Фен Ли произнес последние два слова — «путь развития», сильно контрастировало с тем, какой обычно смысл вкладывался в это понятие. Словно мудрец имел ввиду совсем иное, нежели остальные обитатели Безымянного Мира.

— Почему именно ученые? — спросил, наконец, Хаджар. — Почему вас называют учеными?

— Потому что мы такие и есть, — пожал плечами голем. — Среди тех, кого ты сейчас видишь, мы найдем и музыкантов, и артистов, скульпторов, лекарей, архитекторов, художников, писателей, астрономов и еще много кого. В том числе и пахарей, столяров, гончаров и даже несколько кузнецов.

— Но…

— Разве тот, кто сеет и жнет, не может быть ученым? — перебил его Фен Ли. — или тот, кто кует железо, или тот, кто правит кровлю? Мы считаем иначе. Ученый, Хаджар, это просто тот, кто идет по жизни задавая себе вопросы. И стоит лишь один раз задуматься об истинной природе вещей, и ты ученый. И не важно, чем заняты твои руки и тело.

Хаджар промолчал. В каждом регионе, где он бывал, существовали свои заморочки касательно образа жизни. И Гиртай не был исключением.

— А зачем им тогда оружие? — спросил Хаджар. — Чтобы, когда закончатся аргументы в споре, предъявить железо?

Фен Ли развеселился, засмеявшись одними только сверкнувшими забавой глазами.

— Спорят любители вина и те, кто еще не слишком высоко поднял взгляд и не видит ничего, кроме мысков своих же собственных ног, — ответил мудрец. — В споре ты не слышишь ничего и никого, кроме своего эго. Так что мы предпочитаем спорам — обсуждения и совместные размышления, где каждый всегда волен признать свою неправоту.

— Насколько я понимаю, то чтобы признать свою неправоту, надо изначально сомневаться в своих суждениях.

— Такова суть ученых, — пожал плечами Фен Ли. — вопросы, которые мы задаем, рождаются из сомнений. И эти сомнения нас никогда не покидают.

Хаджар посмотрел на свой Синий Клинок.

— Мир боевых искусств учит, что нельзя сомневаться в себе и своем пути, — произнес он чуть позже. — и что каждый, кто в нем усомнится рано или поздно оступиться и проиграет.

— Проиграет, выиграет, оступится, вознесется, уверен, сомневается, — перечислил голем. — все это несущественно, генерал. Если ты никогда и ни в чем не сомневаешься, значит и вопросом не задаешь. А если ты не задаешь своих вопросов, то ты полон чужих ответов и кто тогда голем — ты, заполненный чужими чаяния, или я, кто всю жизнь задавал вопросы?

Хаджар скрипнул зубами.

Ну вот, а он уже надеялся, что разговор свернет с философских дебрей и пустой семантики на хоть сколько-нибудь твердую почву осязаемого резона.

Но это было возможно с кем угодно, вот только не с Древними.

— Мудрец Фен Ли, — вперед из группы, постепенно рассаживавшейся на скамьях, стоявших по периметру внутреннего двора, вышли двое.

Мужчина средних лет с палашом у пояса и юноша с длинным копьем.

Они оба обозначили поклоны кивками головы.

— Кахрен, астроном, — представился тот, что с палашом.

— Тафрик, плотник, — вторил обладатель копья.

И больше не было ни лишних слов, ни каких-то церемоний, ничего лишнего. Толпа «ученых» замерла, а Кахрен и Тафрик разошлись в разные стороны и в следующие несколько мгновений произошло то, что вдребезги разбило все то, к чему шел, чего постигал, ради чего проливал кровь и пот Хаджар, заставив того… заставив того… начать сомневаться.

В чем?

Перечень оказался бы длинной в шесть веков прожитой им жизни.

Когда началась битва, внутренний двор превратилось в нечто неосязаемое. Звездные взмахи Кахрена раскрасили бы самое яркое ночное небо, и созданные его палашом звезды вдруг осветили и без того залитую светом «арену». Он двигался с такой плавностью, что казалось, будто и вовсе не связан земным притяжением, а каждый его шаг обозначался танцем небесных тел. Но на каждое созвездие, нарисованное Кахреном, Тафрик отвечал изяществом лесного массива, восставшего вопреки земной тверди. Его копье выписывало узоры, напоминающие кроны деревьев и замысловатые рисунки, которые можно было бы встретить на домашних убранствах.

Звуки, издаваемые их оружием, гармонично перекликались, словно дуэт неба и земли. И каждый из наблюдателей замер, внимательно следя за их поединком, вот только искали они в нем совсем не то, что обычно ищут зрители подобных схваток.

Кахрен наносил шквал ударов и выпадов, звезды сверкали на его клинке, но Тафрика встречал атаки надежная защитой: его копье, как крепкий ствол дерева, отражало и перенаправляло удары с упругостью ветвей молодой ивы, или вставало в оборону с крепостью раскидистого дуба, чтобы затем выстрелить вперед со скоростью молодого бамбука.

И при этом Хаджар не чувствовал ни капли стремления ранить или поразить противника, а только безмерное уважение и принятие.