Сердце дыбом

— Дьявольское отродье! — проворчал кюре. — А твои мышиные крылья?!

— Я уже столько времени не летал, — заныл ризничий, — а каждый раз, когда я пытаюсь взлететь, столяр дразнит меня курицей и палит в задницу солью.

— Пусть тебе будет хуже, — сказал кюре, — и ты свернешь себе шею.

— Хуже всего будет вам, — пробормотал ризничий.

— Без тебя? Да для меня это будет настоящим избавлением!

— Гм, — подал голос Жакмор, — одно замечание, если позволите? Мне кажется, что вы представляете собой два взаимосвязанных элемента; вы друг друга уравновешиваете. Без дьявола ваша религия выглядела бы безосновательной.

— Вот это верно подмечено, — сказал ризничий. — Признайтесь-ка лучше, господин кюре, что я, беснуясь, вас обосновываю.

— Изыди, гнида! — рассердился кюре. — Ты грязен и зловонен.

Ризничий слышал и не такое.

— А особенно непорядочно с вашей стороны, — заметил он, — то, что я всегда играю негодяев и, кстати, никогда не протестую, а вы меня постоянно поносите. Не меняться ли нам время от времени ролями?

— А когда я получаю булыжником в рожу? — возразил кюре. — Разве не ты науськиваешь зрителей?

— Если бы это зависело от меня, вы бы получали в сто раз больше, — огрызнулся ризничий.

— Ступай, я не хочу тебя видеть! — оборвал дискуссию кюре. — Но не вздумай уклоняться от своих обязанностей. Богу нужны цветы. Богу нужен фимиам, Ему нужны пышные почести и подношения, золото мирра, и волшебные видения, и отроки прекрасные как кентавры, и сверкающие бриллианты, солнца, авроры, а ты сидишь здесь, уродливый и жалкий, как шелудивый осел, который пердит в гостиной… хватит об этом, ты меня выводишь из себя. Я решил тебя низвергнуть, и это не подлежит обсуждению.

— А я не упаду, — отчеканил ризничий. И он выплюнул огненную струю, которая опалила волосы на ноге кюре. Тот кощунственно выругался.

— Господа, — призвал их Жакмор, — прошу вас.

— Кстати, — манерно произнес кюре, — чем обязан удовольствию вас лицезреть?

— Я проходил мимо, — объяснил Жакмор, — решил заскочить, чтобы вас поприветствовать.

Ризничий встал.

— Я вас оставляю, мой кюре, — сказал он. — Я вас оставляю для беседы с господином по имени бес его знает.

— До свидания, — сказал Жакмор.

Кюре соскабливал с ноги опаленные волосы.

— Как вы? — спросил он.

— Хорошо, — ответил Жакмор. — Я пришел в деревню за рабочими. В доме нужно еще кое-что сделать.

— Опять хозяйка чудит? — спросил кюре.

— Опять, — ответил Жакмор. — Одна мысль о том, что с ними может что-то случиться, сводит ее с ума.

— Точно так же ее сводила бы с ума мысль о том, что с ними ничего не может случиться, — заметил кюре.

— Справедливое замечание, — признал Жакмор. — Вот почему вначале я считал, что она преувеличивает опасность. Но сейчас, должен вам признаться, это неистовое стремление защитить внушает мне определенное уважение.

— Какая восхитительная любовь! — воскликнул кюре. — Какая роскошь в мерах предосторожности! А дети хотя бы отдают себе отчет в том, что она для них делает?

Жакмор не знал, что и ответить. Эта сторона вопроса от него как-то ускользнула.

— Даже не знаю, — признался он.

— Эта женщина — святая, — заявил кюре. — Хотя и никогда не бывает в церкви. Как вы можете это объяснить?

— Это необъяснимо, — сказал Жакмор. — Да и, согласитесь, здесь никакой связи нет.

— Соглашаюсь, — ответил кюре, — соглашаюсь.

Они замолчали.

— Ну, ладно, — сказал Жакмор, — я, пожалуй, пойду.

— Ну, ладно, — сказал кюре, — вы, пожалуй, пойдете.

— Ну, так я пошел, — сказал Жакмор.

Он попрощался и, пожалуй, пошел.

XXVI

12 мартюля

Небо выкладывалось плитками желтых, сомнительного вида облаков. Было холодно. Вдали море запевало в неприятной тональности. Оглохший сад купался в предгрозовом сиянии. В результате последних работ земли больше не было; из пустоты сиротливо торчали редкие клумбы и несколько кустов, чудом избежавших выкорчевывания. Целая и невредимая аллея из утрамбованного гравия делила на две части невидимость сада.

Тучи сходились пугливо; при каждом соитии раздавалось гудение, и одновременно с ним вспыхивали рыжие всполохи. Небо словно сгущалось над скалой. Когда оно превратилось в один тяжелый и грязный ковер, все стихло. А вслед за этой тишиной поднялся ветер — сначала слабый, легкий, прыгающий по карнизам и трубам, затем более сильный, тяжелый, срывающий резкие дзинь-дзинь с каменных выступов, склоняющий беспокойные головки цветов, толкающий впереди себя первые водяные струи. И сразу же небо треснуло, как фаянсовая купель, и начался град; злые градины посыпались на черепичную крышу, разбрызгивая мелкие хрустальные осколки; дом постепенно укутался в клубину густого пара — градины яростно обрушились на аллею, высекая при каждом ударе о гравий быстро угасающие искры. Взволнованное море забурлило, закипело и убежало — как почерневшее молоко.

Преодолев первый испуг, Клементина пошла искать детей. К счастью, они были в своей комнате; она привела и посадила их рядом с собой в большой гостиной на первом этаже. За окном все почернело, и темный туман, наплывающий на стекла, неровно отражал фосфоресцирующий свет лампы.