Сердце дыбом

Наконец Клемантину оставили в покое. В спальне было совсем тихо. Только в складках штор еле слышно шуршали солнечные лучи.

Все мучения позади, наступила полная прострация. Клемантина провела рукой по плоскому дряблому животу. Почувствовала, как отяжелели набухшие груди. Ей стало жалко своей фигуры, стыдно и обидно за свое тело, она уже не помнила, что сама сорвала бандаж. Пальцы ощупывали шею, плечи, выпирающую грудь. Познабливало — наверно, поднималась температура.

Издали доносились обычные деревенские звуки. В поле шли работы. Во дворах ревела под кнутом нерадивая скотина, не слишком, однако, возмущенная наказанием.

Под боком у Клемантины сопели трое паршивцев. Пересилив невольное отвращение, она взяла одного и подняла его над головой. Розовый, с жадным мокрым ротишком и глазками-щелочками. Она обнажила одну грудь и поднесла к ней заморыша. Пришлось запихнуть сосок ему в рот, только тогда он раздул щеки, судорожно сжал кулачки и, омерзительно хлюпнув, присосался. Не очень-то приятно. Груди становилось легче, но оттягивалась она безбожно. Детеныш насосался и отвалился, растопырив ручонки и противно сопя. Клемантина положила его рядом с собой. Не переставая сопеть, он потешно причмокивал, будто продолжал сосать во сне. На головешке его топорщился жалкий пух, родничок тревожно пульсировал, так и хотелось нажать и остановить.

Глухой толчок сотряс дом. Это захлопнулась за Жакмором и Анжелем тяжелая парадная дверь. Жизнь и смерть трех спящих крох была в руках Клемантины. Зависела только от нее. Она пощупала набрякшую грудь. Хватит на всех троих.

Второй младенец жадно вцепился в коричневый сосок, который выпустил брат. Этот отлично справлялся сам, и Клемантина расслабилась. Все тише поскрипывал гравий на дорожке под удаляющимися шагами Жакмора и Анжеля. Малыш сосал. Заерзал во сне и третий. Клемантина повернулась и дала ему другую грудь.

9

Парк тянулся до самого обрыва, многие деревья росли уже на круче. В принципе можно было добраться и до них, но этим никто не занимался, так что они ветвились и сплетались как вздумается. Тут были тополины с салатовыми в белую прожилку и синеватыми снизу листьями; дикие монстервы с хрупкими ветками, уродливыми узловатыми стволами и кроваво-красными, жесткими, как накрахмаленное кружево, соцветиями; кусты жемчужно-глянцевых цирковников. С низких веток араукарий свисали мясистые гроздья павианий; пышно цвел галилейник; землю устилал ярко-зеленый ковер бархатистой кубяки, усеянный звездочками дребеденника, пестрыми ромакашками и кишащий крошечными лягушатами. Стеной стояли заросли ножевики, какации и мимузы; и повсюду, карабкаясь на каменистые уступы, увивая каменную ограду, волнистыми водорослями стелясь у подножия стволов, буйно взметаясь к солнцу или стыдливо прижимаясь к прутьям решетки, радовали глаз роскошные гирлянды и скромные искорки всевозможных цветов. На возвышенной ровной площадке раскинулись ухоженные газоны, расчерченные гравиевыми дорожками. Здесь привольно росли деревья с кряжистыми стволами и широкими кронами.

Сюда и вышли Анжель с Жакмором встряхнуться после бессонной ночи. Свежее дыхание моря окутывало парк на горе. В небе вместо солнца зияла пылающая квадратная дыра.

— У вас прекрасный парк, — сказал Жакмор, не затрудняя себя поисками менее банальной темы. — Вы давно здесь живете?

— Да, — ответил Анжель, — уже два года. У меня был душевный кризис. Все пошло кувырком.

— Но жизнь не кончилась. Еще не все потеряно.

— Конечно, но я понял это не так быстро, как вы.

Жакмор кивнул.

— Я много знаю о людях. Мне выкладывают всю подноготную. Кстати, вы не могли бы указать мне подходящие объекты для психоанализа?

— Сколько угодно, — сказал Анжель. — Во-первых, у вас под рукой служанка. Да и деревенские не откажутся. Люди они неотесанные, но занятные. Богатый материал.

Жакмор потер руки.

— Мне нужно много, много материала. У меня повышенная потребность в психическом питании.

— Как это? — удивился Анжель.

— Я должен объяснить вам, зачем я сюда пришел. Я искал тихий уголок, чтобы провести эксперимент. Представьте себе, что ваш покорный слуга Жакмор — этакая пустая емкость.

— Как бочка? Вы что, много пили?

— Да нет, просто во мне одна пустота. Есть, конечно, рефлексы, привычки, жесты, но это одна видимость, а внутри пустота. И я хочу ее заполнить. Потому и занимаюсь психоанализом. Но моя бочка — бочка Данаид. Я ничего не усваиваю. Вбираю чужие мысли, комплексы, проблемы, но ничто не удерживается. Не усваивается или, может, наоборот, усваивается слишком хорошо… это все равно. Разумеется, я запоминаю слова, обозначения, этикетки, знаю, как называется то или иное чувство, та или иная страсть, но не испытываю их.

— Но вы же испытываете желание провести этот ваш эксперимент?

— Безусловно. А заключается он в том, чтобы провести тотальный психоанализ. Таково мое призвание.

Анжель пожал плечами.

— Такое когда-нибудь уже делалось?