Сердце грустного шута

Снарядили повозку, поехали за ней управляющий и я. Петр Николаевич же поскакал верхом, да странным образом отстал. Нянька мне сказала потом, что пришел, как пришибленный, сел на самом верху лестницы на ступеньках и смотрел в оцепенении, как суетились в сенях люди, вешали черный тюль на зеркала, открывали высокие двери библиотеки.

А я в это время нес на руках дорогое нам безжизненное существо. Тяжко Владимирскому овдоветь, но и я чувствовал себя вдовцом! Всю дорогу на трясущейся повозке согревал ее руки, скованные обжигающим душу неотвратимым льдом смерти. Не согреть! Все! Конец! Проснись! Как же так? Что это? Почему? Где ты, дружок? Кто это сделал? Отчаяние терзало меня, я рыдал беззвучно и исступленно, какой-то частью рассудка понимая, что не имею права делать это при свидетелях, хотя и сам управляющий всхлипывал и причитал. Наконец мы свернули к господскому дому, надо было взять себя в руки и предстать перед людьми собранным и готовым ко всему.

Четыре мужика внесли покойную на широкой холстине и положили на диван в библиотеке. И я увидел друга своего, медленно спускающегося вниз. У обеденной залы отчаянно рыдали две их маленькие дочки, и голосившая вместе с ними няня утирала мокрые личики. Мне все казалось сном. Я делал душевное усилие, чтобы проснуться, чтобы жуткий кошмар кончился. Все для меня в одно мгновение стало лишено смысла, все видел я как в перевернутый мутноватый театральный бинокль.

Пропустив Петра Николаевича в библиотеку, я закрыл дверь и жестом попросил всех отойти подальше. Няня повела девочек в обеденную залу, и этот ее простой жест – она открыла дверь – вдруг окунул меня в прошлое…