Сердце и камень

Но вот уставшее солнце скатилось в камыши, и сразу на речку налегла тяжелой грудью ночь. Тревожно зашуршал камыш, рванулся в отчаянье. Скользкая водяная дорожка кидалась то влево, то вправо. Федор то и дело отпихивался веслами от берега. «Зачем напросился доставить лекарство? Его бы, конечно, привезли подводой, — долбила мозг неотступная мысль. — Это для нее... Нет, неправда! Вчера еще пообещал Василю, что завтра они получат лекарство. Василь не спит, ждет. И Марина, наверное. Все ждут лекарство, и он должен привезти его!»

Федор бил и бил веслом в сильную грудь воды, рвался через кушир[3], через кувшинки. Твердые водянки вскочили на ладонях, жгли огнем. Порой Федору казалось, что это не водянки, а кто-то всыпал ему в ладони тлеющие угольки.

Опасаясь, чтобы вода не просочилась в ранец, в котором лежали коробки с гамоглобулином, закутал его в пиджак и пристроил в сено под ноги.

Когда-то он думал, что у него сильные руки. А теперь они деревенеют, падают книзу неживыми палками.

Все чаще хватался Федор за ветки, отдыхал. Но и останавливаться надолго нельзя. В лодке плещется вода, одежда намокла, холодит тело. Грести, грести, пока хватит сил! А их должно хватить до конца.

«Но ведь ты одолел только половину пути?

Вот так, распусти себя, поддайся отчаянию. Ты когда-то был крепче.

Вспомни вьюги сорок второго года. Вспомни весну пятьдесят седьмого. Два часа брел ты по пояс в воде, нес на плечах товарища, сломавшего на охоте ногу.

Вот тогда и застудил раненые ноги, потерял их...»

Но сейчас совсем иное. Просто лодка не слушается, просто не постиг всех тайн гребли. И — устал. Но он доплывет наперекор всему, доплывет!

Федор, стиснув зубы, гнал отчаяние прочь. Знал: стоит отчаянию добраться до сердца — и оно уже не отпустит. Высосет, выпьет все силы, обезволит и оставит в камышах. Это плавание — словно сама его жизнь. Против бури, против течения. И нужно плыть, ничего не поделаешь!

В лицо плеснул дождь, но вскоре перестал. И ветер как будто утих. Или, может, так кажется ему? Только почему на него падают камыши? Нет, камыши стоят, а лодка раскачивается на волне. Какая лодка? Это совсем не лодка, это люлька. Детская люлька с вырезанными на ней рыбками и зайцами. Мать раскачивает ее за веревочку и поет, поет про котика. Голос у нее мягкий-мягкий, тихий-тихий:

Ой, ну, люлю, коточок...

«Разве можно помнить песню с колыбели? — удивляется Федор. — Это мама Василю поет...»

Плещется речка, плачет, как ребенок, ветер, заблудившийся где-то в камышах. А лодка плывет уже по течению и качается, навевая все новые и новые воспоминания...

..Ему тринадцать. Высокий милиционер в шинели с оборванными пуговицами — пуговицы пообрывал Федор, когда вырывался, — вывел его на привокзальную площадь, дал ему разгон коленом, а сам потопал обратно.

Федор бредет по длинной, в ухабах улице местечка, и в голове молоточками стучат невидимые цимбалисты: «Никодим убежал! Никодим убежал!»

Убежал Никодим, а его поймала милиция. Если б у него в кармане было хоть несколько рублей, чтобы взять билет на два-три пролета, он поехал бы вслед за Никодимом. Где же их взять, эти проклятые рубли? Может, украсть?.. А откуда ты знаешь, у кого они есть и где их прячут? А если поймают?.. Это не яблоки из Дерезиного сада. Кроме кавунов и яблок, он ничего никогда не крал. Лучше попросить...

Стыд спутывает Федору ноги, и мальчик едва бредет по мостовой. У этого? Нет — вишь, сердитый. А эта тетка, завидев его, вцепилась в кошелку обеими руками. У этого самого, верно, нет ничего: подметка хлопает и бычок дотягивает до самых губ.

У этого!

— Дядя, дайте... — А дальше слова застряли в горле, и он чуть не заплакал от стыда.

— Ты есть просишь, мальчик?

Глаза у дядька серые, внимательные, не злые.

— На билет. Я в Таврию...

— В Таврию? Это далековато. Кто же у тебя там?

— Брат. Он поехал вчера.

— А мать, отец где?

— Мать умерла, отец на заработках.

На глаза Феди навертываются слезы. Не от воспоминания о матери, его утомленная голодом мысль уже смирилась с маминой смертью, но она не может смириться с тем, что Никодима повез поезд на красных колесах, а ему придется возвращаться в село. Кто ему даст денег? Вишь, и этот дядько расспрашивает долго, придумывает отказ.

— Да. Далеко до Таврии, — говорит снова дядько. — Вот что я скажу тебе, парень. Пойдем сейчас ко мне домой, поживешь несколько дней, поколешь дрова и заработаешь себе на билет. Согласен?

Не совсем ладно такое согласие, но что поделаешь!

В дом к этому человеку попали они к обеду.

В большой комнате сидели за столом женщина и быстроглазая девочка с голубым бантом.

— Привел я вам дроворуба. — Мужчина долго вытирал у порога ноги, хотя на дворе было совсем сухо. И Федя тоже шаркал рядом с ним дырявыми сапожками по сшитой из кусков подстилочке.

— Наливай, Оля, и нам. А мы, Федя, пойдем тем временем руки помоем да и себя немного приведем в порядок. Я с работы, ты, — с поезда. Пыль далеких дорог... Как у поэта.