Сердце и камень

Федор верит: Олекса — не лозняк. И хочется, чтобы с годами не выкрошилась, не превратилась в труху его душа. А для этого нужно ему глубже прорасти корнями — ведь только глубинные соки несут с собой большую силу. А вот сейчас Олекса натолкнулся корнями на каменную россыпь и закачался под ветром. И при этом пугается: он-то не видит того, что уже открылось Федору. Человека. Впервые в войну так искренне, так просто коснулся Кущ человеческой души. Тогда он потерял веру в одного человека, но зато укрепил ее в тысячах. И вот сейчас опять, вторично открыл его. Этого простого, маленького человека, о котором порой мы много говорим и которого иногда не видим за сетками графиков и столбиками цифровых сводок. Он снова коснулся нежной человеческой души, и она зазвенела, как золото. Простая, щедрая. Он словно бы просвечивал мыслью человеческую душу. Может, теперь-то и видел потому, что сам стал простым, маленьким человеком. Да еще вернулся на отцовскую землю, к которой уносился воспоминаниями всю жизнь и которую любил горячо, с болью. Тот, кто в детстве побегал босыми ножонками по ее теплому

зеленому лону, уже никогда не откажется от нее, если только он настоящий человек. Будет ли жить в подвале или на верхнем этаже высотного дома, шаркать подошвами по лоснящемуся паркету или по выбитому цементу.

Вон скользит мимо двора дед Савочка в отбеленной ненастьем одежде, разбитых сапогах. Старик на первый взгляд кажется хитреньким, сварливым. Но это маска. Присядь возле него, поговори ладком, скажи ласковое слово, не лукавь сам. И дед поможет в горе, развеселит в тоске.

Такие же и молчаливый дядько Данило и разговорчивая, острая на язык тетка Ганна.

Люди — самое большое открытие, самая большая радость Федора. Жаль, что это открытие не сделал еще Олекса. Без него трудно шагать по жизни.

И теперь, в разговоре, Федор старался пробудить Олексу словом. Правдивым, тяжелым, тихим; но от тех слов Олекса и вовсе терялся, возвращался к своей прошлой жизни, до приезда в Новую Греблю.

— Тебе кажется, — говорил Федор, — что поступаешь ты во всем правильно. И никогда не поглядишь на себя со стороны, не взглянешь глазами постороннего человека. Вот и с рожью... Не сказали тебе сеятели. А ты спрашивал их? Советовался? Нет. Ты агроном, образованием своим поднялся над ними. Они верят и не верят в твои знания. Проверяют тебя. Ждут от тебя чего-то. От нового человека всегда ждут. И сами не хотят оступиться. Ведь если бы сухая осень, тогда в долине озимые взошли бы наилучшим образом. Годовой прогноз погоды тебе-то уж следует знать,

— Все равно должны были сказать. Разве я не для них, а для себя сею озимь?

«Потерял парень равновесие. Не найдет его — покатит его доля, как перекати-поле. Будет цепляться за межи, но уже не остановится. Начнет ссориться с людьми. И станет ему казаться, что в человеческих душах — один только мусор. Его надо встряхнуть, повернуть грудью к ветру».

— Слушаю я тебя: «Разве я не для них?» — и думаю. Были когда-то такие люди, народники. Ты про них из истории знаешь. Они тоже за народ душой болели. Хотели дать людям счастье в руки, как жар-птицу и как милостыню. Не оскорбительно ли людям, что ты для них сеешь? Сей для себя. И для них. Мы с тобой такой же хлеб едим. Ты прими от них тот хлеб, как ласку. А у тебя на душе камень. Ты и людям несешь его. А ты им сердце... Подойди к ним поближе, приглядись. Тут щедрая земля и щедрые люди. Не чурайся потрескавшихся ладоней. И привычек их, иногда, может, и грубых, не пугайся. Тысячи лет думал хлебопашец одинокую думу. Обрезанная межою нивка — вот и вся крестьянская жизненная панорама. И вот захотели люди съесть кусок хлеба артелью. Он слаще, этот хлеб. Соединили вместе сотни маленьких панорам. Но за спиной ведь — тысячи лет...

Олекса сидел притихший, как школяр на первом уроке. И вместе с тем он еще раз, и совсем по-новому, увидел Куща.

— Одна гроза весной стоит иногда десятка пасмурных дней, — слабо и больше по инерции, возразил Олекса. — Сорок лет должны бы изменить человека.

— Они и изменили. Модифицировала новая жизнь человеческую душу, если можно о ней так сказать. Веками нес крестьянин в своем сердце и ласку, и гнев, и недоверие. В новом дне растаял его гнев. Проросли под весенним дождем доброта, трудолюбие. Но изгнать так быстро недоверие... Это ведь не испуг, не икота, чтобы громом ее спугнуть. Да и вообще негрозовых эпох не было никогда. Вся суть в том, откуда и как человек ее наблюдает, что прорастает после нее. Ведь и в грозу ты можешь идти полем, а можешь залезть в пещеру или спрятаться в тени. А жизнь, она ведь на ветру. Нам кажется, ветры промчали, наступил штиль, покой. Нет, Октябрьские ветры никогда не ослабеют и будут веять, пока не вывеют все, даже мелкую пыль. А нам непременно нужно знать, для кого мы работаем, что нужно людям. И тогда уже делать. Делать для них, взяв у них же силы. Большие масштабы работ, великая цель и души делают большими. И люди всякий раз находят новые формы общения.

— Этого, наверное, я не умею, — отозвался Олекса.