Сердце и камень

Павло всегда стремился к спокойной, тихой жизни, но, к несчастью, не находил ее. И ему казалось, что она спряталась где-то в городе, за обитыми дерматином дверями, в уютном кабинете. Так он представлял себе это тихое счастье. Но не таким представляла его Марина. Она пережила войну, узнала горе, встретилась со многими людьми! Уже на фронте она часто вспоминала своего отца, Федора и теперь на жизнь смотрела другими глазами.

Мысли о Федоре причиняли боль ее сердцу. Не иссушили ли годы его былые порывы? Он стремился к чему-то не только ради себя. Как он любил свои родные места! Эта его любовь пробудила интерес к ним и у нее. А когда приехала сюда и стала лечить людей, поняла привязанность Федора и сама сердцем приросла к Голубой долине. Ох, как глубоко она виновата перед Федором!.. Как страшит ее собственное легкомыслие и беспечность! А ведь она такой легкомысленной могла пройти через всю жизнь.

Только теперь она поняла многое из того, что ей говорил Федор и к чему он ее призывал, куда вел.

Федор... Он и сейчас такой же, как был. Ну, для чего ему все это? Колхозные неурядицы, ссоры, трудности житейские? Для чего?.. Помочь исправлению этого его долг, так повелевает сердце.

Марина чувствует, что и ее сердце тоже говорит то-то. Тихое-тихое, нежное-нежное... Ему жаль Федора. Сильного, крепкого Федора. И в то же время теперь такого несчастного.

Вот так присесть бы к нему, приласкать, как ребенка. Она чувствует, как подступают к глазам слезы.

Нет, она не может этого сделать! Не имеет права. У нее дочка, Павло.

Павло, конечно, незлобивый, пожалуй, даже добрый. Она не жалуется на него и не раскаивается, что вышла за него замуж. Но кто знает, чего в нем больше — доброты или безволия. Поначалу она и то и другое смешивала воедино. Они встречались с Павлом долго, без поцелуев и признаний в любви, так долго, что их отношения уже достигли той грани, за которой бывает только дружба. Марине удивительно, как он вообще отважился переступить эту грань. Он любил ее как-то несмело, робко. И только значительно позже она поняла, где кончается Павлова доброта и где начинается бесхарактерность. Степень доброты и любви у таких людей зависит и от места, которое они находят в жизни, и от уюта, который их окружает. А Павло был убежден, что жизнь обделила его местом и уютом.

...А все-таки, зачем он так гнал домой лошадь? Чтоб излить Марине свою обиду, злость? Тринадцать лет он избегал упоминаний о первом замужестве Марины. Когда он женился на ней, думал, что оно просто само собой забудется. Забылось, да не совсем. Пороша времени лишь слегка прикрыла эти воспоминания. А теперь повеял ветерок и сдул прозрачные снежинки. Любил ли он тогда, прежде, Марину? Любил. Любил, завидовал и переживал, когда, возвращаясь из кино или концерта, оставлял Марину с Федором, а сам шел домой, в общежитие. Любил и тогда, когда, вернувшись с войны, застал Марину одну. И не только любил ее, ему еще казалось, что она больше всего отвечает идеалу жены. Хорошо иметь жену красивую, чтобы ею восхищались товарищи, знакомые; интеллигентную, чтоб умела держать себя в любом кругу; отлично бы вела хозяйство. Она могла бы и работать, но только для того, чтобы не стать мещанкой.

Мещанкой она не стала. Но, видимо, не стала и образцовой хозяйкой. В селе, куда его направили, она единственный врач. На плечи Марины легла ответственность не меньшая, чем там, на войне, — куда послали ее из мединститута. Она здесь и врач, и консультант, и консилиум; она должна взвешивать на своих руках человеческие жизни и смерти. Врача в селе изучают не день, не месяц, не год. Крестьяне не ходят по пустякам, не несут мизерных болячек, порезанных пальцев. Идут, когда уже припечет. И потом причисляют врача либо к чудотворцам, либо к мошенникам. Если поверят в него, он со временем становится их другом. И будут считать кровной обидой, если он не придет к ним на крестины, свадьбу, именины. За столом ему первая чарка, почетное место. Ему, то есть ей, Марине Петровне, и только вторая — Павлу Степановичу. Вторая, хотя, конечно, наливают всем вместе. Павло видел это и с досадой поджимал губы.

В селе человек всегда на виду. Ты повесь хоть метровый портрет на Доске почета, хоть не слезай с трибуны на собраниях, если у тебя авторитет есть, так он за тобой и останется, а если его нет — не выпросишь и на коленях.

Павло в Новой Гребле ходил в середняках. С ним сжились, свыклись, ибо знавали худших. Он не пропивал хозяйства, но и к советам людей не прислушивался. Приписывал цифры в отчетах, округлял их, как и предшественники; скрывал действительное наличие кормов, количество собранной картошки и скошенной кукурузы. Скрывал и от колхозников и от района. Колхозники читали эти цифры в районной газетке и равнодушно употребляли газетку по хозяйству. Ибо и округлял он не больше, чем те, которые поставили себе хаты на бывшей табачной плантации.

— Меня никто не искал? — спросил Павло, лишь бы что-нибудь сказать. Знал, что его, как и всякого председателя, ищут всегда.