Сердце и камень

Олекса где-то раздобыл и принес Федору небольшой чемоданчик-приемник. Это лучший подарок.

Олекса осунулся, лицо его словно бы вытянулось. Во время посещения он никак не мог усидеть на месте, все вертелся, потирал руки, и Федору было не трудно отгадать, что у него снова какой-то план, какая-то идея и она не дает ему покоя. Какая же? На этот раз и в самом деле интересная. Запрудить Сокорин яр. Как же, он помнит и бывший пруд. И, конечно, сделать это должны они, комсомольцы, сами.

Сейчас Федор слушает «Фауста».

Тихо, утомленно льется музыка. Федору кажется, что когда-то слушал оперу по-иному. Спорил с Мефистофелем, да и с Фаустом. А сейчас ему не хочется спорить. Он ловит мелодию и в то же время прислушивается к чему-то.

Но к чему тебе прислушиваться? Может, ты кого-то ждешь?

За окном жалобной музыкой стонет раненый ветер... Бежал он, спешил по раскисшим огородам и накололся на острый сучок. И теперь неистовствует, плачет меж деревьев. Федор сел на кровати, вглядывается в тропинку, убегающую в траве в темноту. Хмурый вечер медленно натягивает на село серый капюшон. Тоскливо... Туманно. Слякоть. Кружится над осокорем воронье, все никак не усядется на ночь. Ежатся от ветра хаты, мигают красными окнами. Федор вынул из-под кровати бутылку — ту, с белой головкой:

Но вынуть пробку не успел. Почти неслышно скрипнула дверь, и в комнату вошла Марина. Но не в халате, как всегда, а в голубом платье, плотно облегавшем ее фигуру, в лакированных туфлях.

— Это... Что это?..

Ее не столько испугало, сколько удивило увиденное.

— Это водка. А у меня есть и другое, — сказал Федор и достал бутылку с вином. — Сегодня мне дозволено. Да и... может испортиться...

— Не говори глупостей. — И вдруг тряхнула головой: — Я тоже выпью с тобой. У тебя нет второго стакана?

— У меня мыльница есть.

Вынул из тумбочки мыльницу — ту, новую, что принесла Яринка. Он удивлялся самому себе. После того что произошло между ними, сидел так спокойно и разливал вино. Он думал, что его ненависть как камень. Камнем она и была. Но, видно, не гранитом, а песчаником, известняком. Время, ветры источили его, и теперь он словно трухлявое дерево.

Они пили не столько вино, как воспоминания. Тех далеких, счастливейших дней на пароходе. И даже мыльница, как тогда... И воспоминание это связывало их, убирало из сердца Федора колючки и навевало грусть.

— Я знаю, что ты делал, Федор, эти годы. Ты дошел, куда стремился?..

Федор покачал головой.

— А почему? Ошибся в выборе цели?

— Наверное, тоже нет. Просто... таланта не хватило. Для того чтобы сделать что-то, нужно быть или очень одаренным и сильным, или фанатиком.

Она возразила только мысленно: «Разве ты не сильный, разве не талантлив?» Поняла все, и ей еще больше стало жаль Федора.

— Надо верить...

— Знаю. Только не в то, во что верил раньше. А ты? Во что ты веришь?

Марине хотелось сказать: «В то, во что и ты: в людей, в любовь», — но не решилась.

— Так... Во все хорошее, — ответила она.

* * *

Оксана, чтоб не встретиться с Олексой или Яринкой, только на следующий день пришла в больницу. Села тихо на краешек стула, перебирая пальцами кончики платка. Глаза полузакрыты веками, смотрит в пол. И сама она не знала, почему ей так стыдно перед дядей. Только раз, когда Федор рассказал ей про запруду в Сокорином яру, которую завтра начнут насыпать комсомольцы, у нее заблестели глаза, пробудился интерес. Так, посидев тихо, она ушла. Федор знал: в церковь она больше не ходит. Но и не пробудилась: осталась как прибитая дождем к земле былинка.

Чем можно ее поднять? Где найти слова утешения? И какие эти слова? Одно существует на свете лекарство от таких ран — люди. Люди, их труд, их общие заботы.

* * *

Олекса вскарабкался на холм, поглядел вдоль яра. Старый, седой, он раскинулся, как великан, посреди поля, закинул свои потрескавшиеся ноги далеко-далеко под гору. По дну яра вилась дорога, скрывалась в одном из боковых овражков. От того места и почти до конца яра дно иссечено большими шахматными клетками. То неудачные, заиленные руды. Их одиннадцать, по количеству председателей колхоза, которые подвизались после войны в Новой Гребле. Словно на смех, каждый председатель прудил свой пруд. Весной вода рвала плотину, летом пруд мелел, берега осыпались. Сыпучие берега, плохие, ноздреватые почвы.

Если бы еще пруды обсадить вербами, лозами. А то... Так и серели на дне яра одиннадцать болот — памятников одиннадцати председателям. А там, за дальними отрогами, зеленеет на запущенном лугу Марусин пруд. Он тоже с годами заилился, порос осокой, ракитами. Но ведь когда-то в нем было много воды. Килограммовых карасей вывозили созовцы на базар. Малые снега последних лет, вырубленные вокруг ивняки были причиной того, что пруд захирел.