Сердце искателя приключений. Фигуры и каприччо

Вчера во время ночной прогулки по отдаленным улицам восточного квартала, где я живу, передо мной открылась одинокая мрачная картина. В решетчатом окне подвала я увидел какое-то машинное отделение, где без всякого человеческого присмотра вокруг оси со свистом вертелось огромное маховое колесо. В то время как через окно вырывался наружу теплый маслянистый чад, мое завороженное ухо внимало великолепному действию надежной, управляемой энергии. Ход машины был подобен тихой поступи пантеры, сопровождаемой шелестом ее черной шерсти, а вокруг раздавался легкий свист стали — все это усыпляло и одновременно чрезвычайно возбуждало. И тут я вновь пережил то, что ощущаешь, находясь позади мотора самолета, когда сжатая в кулак рука толкает рычаг газа вперед, и раздается ужасающий рев силы, стремящейся оторваться от земли. Нечто подобное переживаешь, устремляясь ночью в глубь циклопических ландшафтов: столбы пламени, вырываясь из доменных печей, пронзают тьму, и среди бешеного движения душа более не видит ни одного атома, который не находился бы в работе. Высоко над облаками и глубоко внутри сверкающих кораблей, когда мощь разливается по серебряным крыльям и железным нервюрам, нас охватывает гордое и болезненное чувство — чувство опасности, и неважно, путешествуем ли мы в роскошной каюте лайнера, как в перламутровой скорлупе, или ловим противника в перекрестии прицела.

Трудно уловить характер этой опасности, ибо она предполагает одиночество, завуалированное коллективным характером нашего времени. И все же каждый занимает сегодня свой пост sans phrase,[6] и неважно, подбрасывает ли он уголь в топку или вторгается в зону ответственной мысли. Великий процесс не прекращается потому, что человек и не думает от него бежать, потому, что он готов служить своему времени. Непросто, однако, описать, с чем он сталкивается, предоставив себя в его распоряжение; быть может, его, как в мистериях, охватывает какое-то чувство, и кажется, будто воздух раскаляется. Когда Ницше удивлялся, почему рабочие не эмигрируют, он заблуждался, поскольку принимал слабое решение за более сильное. Один из признаков опасности — как раз невозможность от нее ускользнуть; вероятно, воля сначала к этому стремится, но затем события развиваются так, как в момент рождения или смерти, под давлением необходимости. Оттого-то наша действительность недоступна для такого языка, с помощью которого пытается овладеть ею miles gloriosus.[7] Ведь во время такого события, как сражение на Сомме, атака все же была неким отдохновением, неким актом общения.

Стальной змей познания свивается кольцами, поблескивая ровными рядами чешуи, и в руках человека его работа оживляется в сто крат. Теперь он, словно дракон, распростерся над землями и морями, и если сначала его мог обуздать едва ли не каждый ребенок, то теперь своим огненным дыханием он испепеляет многолюдные города. Тем не менее бывают мгновения, когда песня машин, тонкое жужжание электрического тока, грохот стоящих на реках турбин и ритмические взрывы в моторах вселяют в нас какую-то тайную гордость, которая подобна чувству победы.

Жестокие книги

Берлин

«Философия будуара» маркиза де Сада, распространяемая запрещенными тиражами уже более сотни лет, повествует о вещах, которых не касалось перо ни одного писателя, не говоря, конечно, о настенных надписях в нечистых кварталах. Она порождена духом, который извлек собственные выводы из чтения Руссо, — напудренная, лакомая проза Кребийона, Кувре и Лакло против нее все равно что рапира против широкого топора септембризера. В ней слышен лай земляного волка с влажной слипшейся шкурой и ненасытным желанием плоти, который преследует свою добычу в клоаках, а поймав ее, лакает кровь и пожирает отбросы жизни. Каждый глоток из кровавого кубка — словно глоток морской воды, разжигающей жажду еще сильнее.

Так можно описать манеру владения пером. Таково разделение слов и обрывков фраз с помощью тире, что заставляет язык задыхаться, исторгая из него хрипы и стоны. Таково бесконечное наслаивание синонимичных слов для поступков и предметов, что обнажает их чувственные и вожделенные стороны, так язык раскаленными иглами вонзается в плоть. Таковы кавычки, которыми на любое слово ставится «клеймо» непристойности; допущение гнусного сговора читателя с автором является абсолютным. Такова манера перемежать неприкрытую брутальность описаний изящными выражениями, чтобы эпизодам самой дикой свалки придать предельную степень наглядности посредством неожиданной вспышки жеманности.

Складывается страшное впечатление, причем не столько из-за ужасных событий, сколько из-за полной уверенности, с какой разрывается договор, заключенный между людьми. Можно представить себе, как в комнате раздается чей-то голос: «Так вот, поскольку здесь собрались одни животные…»