Сердце мастера

Повертевшись вокруг, мальчишка уличил момент, когда мужичок ослабил хватку и полез в карман за сигаретой. Тут же быстрым и ловким движением «гаврош» достал из-за пазухи сложенный многослойным треугольником тетрадный лист и резко взмахнул им, словно разрубая воздух. Раздался громкий хлопок – коза, всполошившись, дернулась и припустила между рядов. Мужичок, выронив сигарету, бросился за ней, сшибая на ходу хрупкие антикварные препятствия. А Тристан, раскрыв рот, смотрел на шутника, который с цирковой сноровкой подобрал с земли свою бумажную хлопушку, защелкнул фибровый чемоданчик и рванул с места к выходу, лихо перепрыгивая через старушечьи скатерки с разложенными на них семейными раритетами.

Ну, артист!..

Под вечер Тристан брел к дому совершенно обессиленный. Нервный и впечатлительный, он словно пьянел от полученных за день «блошиных» впечатлений: обжигающих брызг, разлетающихся из-под шлифовального круга, когда бродячий точильщик ножей брался за дело; приторного запаха каштанов, обжариваемых цыганами на решетке, пристроенной поверх обрезанной бочки; ритмичного постукивания колес ручных тележек продавцов «четырех сезонов», везущих груды овощей и фруктов по улице Розье; тягучего, с хрипотцой, напева стекольщика, плывущего по центральной артерии «блошинки» со своей хрупкой ношей и выводящего голосом минаретного зазывалы: «Каа-муу сте-к-лоо?! А-а каа-муу плит-куу?!»…

От всех этих канделябров, альбомов, гравюр, хрустальных пепельниц, каминных часов, бронзовых чернильниц, бюстов Бонапарта, кружевных бюстье, бархатных перчаток, лаковых шкатулок, серебряных ножей, табакерок, карманных часов, гребешков, запонок, мундштуков и хрустальных графинов в его голове образовывалось такое звенящее великолепие, что он ночи напролет просиживал над желтоватыми листами, покрывая их карандашными или угольными орнаментами.

Увы, на смену подлунному творческому счастью приходил кошмар светового дня: с учебой у Тристана решительно не клеилось. Он не ладил с точными науками, а к гуманитарным его интерес просыпался только в том случае, если учебники были снабжены подробными иллюстрациями.

Отцу тем временем с большим трудом удавалось добывать семье на пропитание – после многих лет, проведенных в тускло освещенной часовой мастерской, он начал терять зрение. Мать от безысходности подалась подрабатывать кухаркой «У Кики» – в музыкальном ресторане, расположенном в самом центре «блошинки». Заведение славилось щедрыми порциями и лучшими в Сент-Уэне moules-frites – мидиями с обжаренной в кипящем масле картошкой. Тристан иногда приходил к ней под вечер, помогал с мытьем посуды, выносил помои, стараясь не попадаться владельцам на глаза. Иногда ему удавалось перехватить каких-нибудь объедков и присесть на полу, в самом углу зала, целиком обратившись в глаза и слух. Стянув несколько бумажных салфеток, он зарисовывал огрызком простого карандаша все, что видел: вот, например, эти двое, за столиком напротив. Он – высокий брюнет под сорок, смахивающий на американского актера Брандо: в штучном галстуке и приличном твидовом костюме, он был не из тех, кто покупает шляпы на «блошинке». Она – миниатюрная шатенка слегка уцененной внешности, явно проигрывала ему в элегантности. Но нежный переливчатый смех, обволакивающий взгляд и мягкая податливость, сквозившая в каждом жесте незнакомки, делали ее, бесспорно, притягательной – это прочитывалось во взгляде ее холеного спутника…

Карандаш Тристана порхал, схватывая с фотографической точностью ее тонкий профиль, крупноватый рот, очерченный яркой помадой, убранные в пучок волнистые волосы. Вот мужчина смеется, наклоняется к ней и что-то шепчет, незаметно прикасаясь пальцами к острому локтю. Она смущенно молчит, но всего через мгновение ее узкая стопа начинает скользить по истертому паркету навстречу его ботинку, а голова склоняется в едва уловимом кивке.

– Чем это ты занимаешься здесь, бесенок? – зычный голос мадам Кики выдернул Тристана из полузабытья в тот момент, когда его карандаш уже заканчивал свой фривольный танец по расправленной на полу салфетке. Она смотрела на него сверху вниз сквозь густо накрашенные ресницы, расправляя на округлом животе передник, украшенный вышивкой «ришелье» и витиеватой надписью «Chez Kiki». На ее коротковатых пальцах поблескивали разноцветные фальшивые каменья – из тех, которыми местные цыгане иногда расплачивались за обед.

Тристан вжал голову в плечи и попытался спрятать изрисованные салфетки, но опоздал: крепкая пятерня сгребла их с пола и швырнула на барную стойку. С кухни в зал выглянула обеспокоенная мать. Тристан поднялся и начал протискиваться к ней между столиков, с тоской осознавая, что это был его последний вечер, проведенный на этом липковатом полу за любимым занятием. Мать чмокнула его в макушку сухими губами и произнесла:

– Такие, как мы, везде лишние… Пойди, вынеси ведро да отправляйся домой, отец там совсем один. Вот, возьми… – она сунула Тристану сверток с еще не остывшей едой и пододвинула ногой ведро с овощными очистками.