Сердце меча

Он не мог расценить внезапно подаренный поцелуй иначе как признание в тех же самых чувствах. Будь он хоть немного опытнее или имей чуть больше склонности к рефлексии, он бы понял, что тут все одновременно и проще, и сложнее, чем кажется на первый взгляд. Юноша и девушка тех лет, когда пол впервые во весь голос заявляет о себе, запертые в тесном пространстве корабля, в некотором роде обречены пережить влюбленность. Взрослые, надо сказать, прекрасно это понимали, и до приступа, случившегося с Джеком у юной пары не было возможности остаться наедине. Но когда болезнь свалила маленькую дуэнью с ног, и всеобщее внимание сосредоточилось на малыше, все произошло само собой:

— Когда рукою недостойной грубо

Я осквернил святой алтарь — прости.

Как два смиренных пилигрима, губы

Лобзаньем смогут след греха смести.

— Любезный пилигрим, ты строг чрезмерно

К своей руке: лишь благочестье в ней.

Есть руки у святых: их может, верно,

Коснуться пилигрим рукой своей.

— Даны ль уста святым и пилигримам?

— Да, — для молитвы, добрый пилигрим.

— Святая! Так позволь устам моим

Прильнуть к твоим — не будь неумолима.

— Не двигаясь, святые внемлют нам.

— Недвижно дай ответ моим мольбам.

Твои уста с моих весь грех снимают.

—Так приняли твой грех мои уста?

— Мой грех… О, твой упрек меня смущает!

Верни ж мой грех.

— Вина с тебя снята.

Проблема Ричарда Суны была еще и в том, что он был человеком действия. Трагедию Шекспира он прочел одним духом, за время отдыха, положенного ему после прыжка. А потом задумался. Ромео поначалу показался ему плаксой и размазней, но потом, когда он быстро заключил с Джульеттой брак и убил Тибальда, Дик переменил свое мнение — Ромео в его глазах стал парнем решительным, даже слишком. Финал трагедии ему, само собой, не понравился, хотя и не особенно шокировал — двойное самоубийство влюбленных было в нихонской культуре темой традиционной, и единственное, что мог бы вменить предок-язычник Ромео в вину — это недостаточно мужской способ свести счеты с жизнью.

Впервые Дик серьезно подумал, что монахом может и не стать. При мысли о том, чтобы сейчас расстаться с Бет и никогда больше не видеть ее и не говорить с ней, казалось, кровь сворачивается как кислое молоко. Но если он хочет сохранить себя и ее в чистоте, другое поведение невозможно: еще одно свидание наедине — и он пожелает большего, чем этот торопливый поцелуй через корзинку для белья. Просто потому что находиться рядом с Бет и не желать большего нельзя. Но пожелать большего — означало пожелать и всего остального: он ведь не может обесчестить и покинуть ее. Невозможно было мечтать и о Бет и о Синдэне. Следовало выбирать.

Здравый смысл подсказывал избегать частых и тесных контактов — но в тесных коридорах «Паломника» это было невозможно. Они обедали, завтракали и ужинали все вместе, кроме того времени, что он проводил на вахте. Если он начнет бегать от Бет, все скоро поймут, что к чему, и насмешкам не будет конца. И… И Бет может обидеться…

Проблема была еще и в том, что среди экипажа «Паломника» никто не годился на роль брата Лоренцо. Дик заранее знал, что скажут ему капитан и Вальдер — «Не смей и думать», заранее знал, что скажет Джез: «А что у вас отвалится, если вы немножко друг за друга подержитесь?». Над шрамом шутит тот, кто не был ранен. Майлз, наверное, скажет: «Я не человек и не могу давать человеку советы». Но Майлз, по крайней мере, сохранит тайну, а Дику позарез требовалось выговориться.

Он вызвал через сантор тот диск, что дала ему Бет — «Аиду» — сдвинул сантор на глаза и погрузился в музыку и зрелище. Примерно в середине второго акта замигал огонек внешнего вызова и, включив экран наружного наблюдения, он с удивлением увидел Бет.

Сердце замерло. Она была одна, и он был здесь один. Правда, в любой момент их могли вызвать, но эта иллюзия чужого присутствия никуда не годилась.

Бет перед закодированной дверью нетерпеливо перетаптывалась с ноги на ногу, вертя в руках диск с сохэйскими песнями. Она знала, что он здесь и искала встречи с ним наедине, иначе передала бы диск в каюте, при Майлзе.

«В твоих глазах страшнее мне опасность, чем в двадцати мечах…»

Дик нажал на кнопку, открывающую двери, и Бет вошла. Она исчезла с экрана, а через мгновение появилась за прозрачным окошком в двери и помахала ему рукой. Он открыл ей дверь.

— Тебе нельзя здесь быть, — сказал он. — Запрещено!

— Ага, знаю. Джек скучает по тебе. Когда этот амбал тебя сменит — приходи к нам в каюту.

Она положила диск на пульт.

— Понравилось? — спросил Дик.

Бет положила пальцы ему на губы.

— Знаешь, — серьезно сказала она. — Нет.