Сердце Мира

Пока Джонс размышлял, кто бы могли быть Джеймс Стрикленд и Майя, Царица Сердца, и не нынешний ли хозяин асиенды соорудил эту плиту, священник отпустил всем собравшимся грехи, и прихожане стали выходить из церкви. Первым вышел старый индеец, которого Джонс признал за Игнасио. Ему было лет шестьдесят, но на вид можно было дать больше, — так много следов оставили на нем испытанные горести и лишения. Он был высокого роста и держался с редким достоинством. Его одежда европейского покроя отличалась простотой, и на ней не было ни одного серебряного украшения в виде пуговиц или пряжек, до которых так охочи все мексиканцы; на голове была мягкая шляпа-панама. Поражало только одно лицо, дышавшее чистотой всей проведенной жизни; черты лица были тонкие, черные глаза — мягкие и внушавшие полное доверие. Он остановился на паперти, опираясь на толстую палку, пропуская мимо себя всех остальных молящихся. Все ему приветливо кланялись, а некоторые, в особенности дети, с почтительной лаской целовали тонкую руку старого индейца, которого при своих пожеланиях ему спокойной ночи все они называли «отцом». Джонса крайне поразило полное отсутствие раболепства, которое привило этому племени вековое подчинение белым пришельцам. В эту минуту дон Игнасио обернулся и заметил гостя.

— Тысячу извинений, сеньор, — сказал он по-испански, с самой привлекательной улыбкой, снимая шляпу, под которой обнаружились белые, как и борода, густые волосы. — Вы должны сетовать на меня, но у нас в обычае, чтобы после недельной работы всем вместе собираться на богослужение… Не толкните, дети, англичанина… К тому же я не думал, что вы приедете до заката!

— Пожалуйста, не извиняйтесь, — ответил Джонс, — я очень заинтересовался вашей часовней. Какое красивое сооружение! Можно ли ее осмотреть, пока еще двери не закрыты?

— Конечно, сеньор. Она хороша, как и весь дом. Строившие все это два века тому назад монахи — здесь располагался большой монастырь — были знатоки этого дела. Работа же была тогда подневольная и ничего не стоила. Я, впрочем, многое починил и поправил, так как прежние владельцы об этом не заботились… Вы с трудом поверите, что лет двадцать тому назад это место было притоном разбойников и убийц и что эти самые люди, которых вы сегодня видели, или их отцы были рабами, с правами меньшими, чем у собаки… Не один путник лишился здесь жизни. Я сам едва не нашел здесь смерть… Посмотрите на эти колонны у алтаря… Не правда ли, они хороши? А мой предшественник, дон Педро Морено, которого я лично знал, привязывал к ним свои жертвы, чтобы мучить раскаленным железом!

— А к кому относится эта надпись на плите? — спросил Джонс. Лицо дона Игнасио омрачилось, но он все-таки ответил:

— Она относится, сеньор, к моему самому лучшему другу, который с риском для собственной жизни спас мою и который был любим мною большей любовью, чем всякая женская. Но его также любила одна женщина-индианка, и он больше думал о ней, чем обо мне, что так естественно… Разве не сказано, что человек должен оставить друзей, отца, мать и прилепиться к жене?

— Они были женаты? — спросил заинтересованный Джонс.

— Да, очень странным образом… Это уже давнее прошлое, и, с вашего позволения, сеньор, я не стану вам его рассказывать. Одно воспоминание наполняет меня скорбью о понесенных утратах и неосуществленных честолюбивых надеждах. Быть может, когда-нибудь, если проживу еще, я соберусь с мужеством и напишу обо всем, что случилось. Несколько лет тому назад я было начал, но мне было очень тяжело, и то, что я писал, могло показаться безумным бредом, поэтому я бросил… Я прожил тревожную жизнь и испытал много приключений, но последние годы, сеньор, благодарение Господу, прожил в мире. Теперь близится конец, чему я радуюсь; заботит меня только судьба этих людей… Однако пойдемте, сеньор, вы, наверное, голодны, а добрый пастор, обещавший разделить нашу трапезу, должен отправиться в путь к одному больному еще до рассвета. Я велел торопить ужин. Ваши вещи положены в отведенную вам комнату, которую мы зовем настоятельской; я сейчас проведу вас туда!

Через небольшую дверь в стене они поднялись по узенькой лестнице и дошли до заделанного решеткой широкого отверстия в стене, через которое настоятели могли незаметно наблюдать за всем, что делалось в церкви.

— Отсюда мне пришлось однажды видеть зрелище, которого я никогда не забуду! — заметил дон Игнасио.

Потом он провел гостя через несколько темных проходов и ввел в уютную, по-испански обставленную комнату.

— Ваша спальня рядом, сеньор! — проговорил дон Игнасио, открывая тяжелую дверь.

Глазам Джонса представилась довольно мрачная комната с толстыми решетками на окнах, отстоявших на десять футов от пола. Стены были расписаны фресками и картинами, изображавшими мрачные сцены инквизиции. Раскинутые на полу ковры несколько смягчали первое жуткое впечатление.