Сердце моего Марата (Повесть о Жане Поле Марате)

Впрочем, первое заседание Конвента прошло при общем единодушии; депутаты провозгласили Францию республикой и приняли новый порядок летосчисления, считая 21 сентября первым днем новой, республиканской эры.

Учитывая, что, несмотря на победу при Вальми, наше военное положение продолжало оставаться тяжелым, монтаньяры решили пока воздержаться от партийной борьбы и не разжигать страстей, полагая, что только общие усилия всех депутатов могут спасти республику. Я не верил этому, но все же вынудил себя подчиниться общему мнению. В этих целях я даже изменил заголовок своей газеты, бывший одиозным для трусов и колеблющихся, и стал называть ее «Газетой Французской республики». В первом же номере я дал редакционную статью «Новый путь автора», в которой заявил, что постараюсь задушить в своем сердце порывы негодования и принесу в жертву отечеству свои симпатии и антипатии, предубеждения, вражду, гнев, лишь бы республика была свободной и счастливой!..

Тщетные потуги. Следующие заседания Конвента доказали, что попытки умиротворения не принесут пользы. Чем больше мы будем стремиться ублажать наших врагов, тем увереннее они станут творить свои козни и рыть могилу республике и свободе. Не буду голословным. Приведу тебе в сокращенном виде отчет о последнем заседании Конвента, состоявшемся 25 сентября и потребовавшем от меня столько энергии и выдержки, что именно после него я и слег в постель.

День этот был заранее выбран бриссотинцами для того, чтобы опозорить парижскую делегацию, сокрушить Робеспьера, Паниса, Дантона и уничтожить меня мечом тирании. Заранее были распределены роли. И, как обычно, злодеи воспользовались подставным лицом: первым выступил Мерлен, пожаловавшийся, что он слышал вчера от Лассурса о существовании партии, рвущейся к диктатуре. Воспользовавшись этой затравкой, на трибуну взобрался Лассурс. После всякого рода иезуитских уловок он заявил, что партия действительно существует, что Конвент окружен убийцами и вынужден ожидать из провинции охраны, которая спасла бы его от деспотизма Парижа…

Пока что ничего существенного, кроме подлых намеков. Поднимается Дантон, но не для того, чтобы опровергнуть клеветников, сорвать их козни и высмеять обвинения, а лишь затем, чтобы отмежеваться от Марата, «человека, ожесточенного долгим подземельем», писателя, с которым он, Дантон, не желает иметь ничего общего, — как будто кто обвинял его в том, что он креатура Марата! Поднимается Робеспьер и не лучше справляется с задачей: он перечисляет свои заслуги и также предупреждает, чтобы его не смешивали с Маратом.

Поднимается Панис, желая защитить от обвинений Наблюдательный комитет Коммуны, но ни словом не вступается за Марата, одного из активнейших членов этого комитета.

Вот так-то, мой мальчик. Мне становится ясно: в погоне за мифическим единством монтаньяры готовы бросить врагам искупительную жертву, и этой жертвой будет Марат!

Враги также начинают понимать. Они смелеют. Они окружают меня тесным кольцом. Камбон, Гупийо, Ребекки и другие толкают меня локтями и размахивают кулаками возле самого моего носа. Фальшивый Буало, держа в руках номер «Друга народа», но умалчивая о дате его выпуска, устремляется к трибуне и начинает декламировать статью, в которой я якобы угрожаю членам Конвента; он вопит, что Марат — подкупленный заговорщик, готовый предать нацию и ее представителей в руки разбойников.

При этих словах в Собрании поднимается невероятный шум. Отовсюду раздаются крики ярости. «На гильотину!» — орут какие-то неизвестные, к ним присоединяются голоса бриссотинцев и многих честных депутатов, не разобравшихся в сути дела.

Я понимаю, что настал мой час: я должен выступить немедленно, или все погибло.

Расталкивая стоящих на моем пути, среди невероятных угроз и выкриков я поднимаюсь на трибуну. «Долой! Долой с трибуны!» — кричат вокруг. Я спокойно дожидаюсь тишины…

Дорогой Жан, можешь ли ты понять мое состояние в эти минуты? Учти, что я раньше почти не выступал перед большой аудиторией, тем более аудиторией, враждебно настроенной. Но поверь мне, я не трусил. Я весь словно сжался в тугую пружину, готовую распрямиться и нанести ответный удар. И при этом, самое странное, я был абсолютно спокоен, словно все визжавшее и крутившееся вокруг меня не имело ко мне никакого отношения!

Наконец стало тише, и я сказал:

— Господа, у меня в этом зале много личных врагов…

— Все! Все! — дружно закричали в разных концах Манежа.

Словно не слыша, я повторил:

— У меня в этом зале много личных врагов… Я призываю их устыдиться!..

И тут вдруг воцарилось жуткое молчание — все были ошеломлены таким поворотом. Я продолжал:

— Не криками, не угрозами, не оскорблениями доказывают обвиняемому его виновность; не бурным негодованием докажут защитнику народа, что он преступен…

Все молча слушали — я мог говорить беспрепятственно.