Сердце моего Марата (Повесть о Жане Поле Марате)

Граждане всех возрастов и всякого положения, меры, принятые Национальным собранием, не способны предотвратить вашей гибели: с вами будет покончено навсегда, если вы не возьметесь за оружие и если не найдете в себе тех героических качеств, которые в дни 14 июля и 5 октября дважды спасали Францию. Спешите в Сен-Клу, если еще не поздно, возвратите короля и дофина в свои стены, держите их под хорошей охраной, и пусть они отвечают вам за развитие событий; арестуйте австриячку и ее зятя, чтобы они не могли более плести нитей заговора; арестуйте всех министров и их приспешников и посадите в тюрьму арестуйте главу муниципалитета и его заместителей; бдительно следите за генералом; арестуйте представителей военного командования; захватите артиллерийский парк на улице Верт, а также все пороховые заводы и склады; пусть пушки будут распределены между отдельными дистриктами; пусть все дистрикты заседают непрерывно; пусть они заставят уничтожить пагубные декреты. Спешите, если еще не поздно, или скоро многочисленные легионы врагов обрушатся на вас, и вы увидите, как снова встают на ноги привилегированные сословия, а отвратительный деспотизм воцарится вновь, более могущественный, чем когда-либо.

Пятьсот — шестьсот отрубленных голов обеспечили бы вам покой, свободу и счастье; фальшивая гуманность удержала ваши руки и помешала вам нанести удар; она будет стоить жизни миллионам ваших братьев: стоит только врагам восторжествовать хотя бы на миг, кровь потечет ручьями. Они будут убивать вас без всякого сожаления, будут вонзать кинжалы в тела ваших жен и, чтобы навсегда затушить в ваших сердцах любовь к свободе, будут окровавленными руками вырывать сердца из груди ваших детей».

* * *

Здесь я не могу удержаться, чтобы не дать по ходу изложения историческую справку.

Вот уже много десятилетий, как этот последний абзац из памфлета «С нами покончено» стал притчей во языцех. Десятки раз приводился он в исторических работах как доказательство «холодной кровожадности» Марата. Даже для большинства современных ему демократических органов требования Марата казались чрезмерными. Так, Камилл Демулен, еще недавно во всем следовавший Другу народа, написал в номере 37 своих «Революций»:

«Господин Марат, вам придется плохо и вы будете вынуждены вновь поместить море между собой и судом Шатле. Пятьсот или шестьсот срубленных голов! Да вы, право же, драматург среди журналистов! Не слишком ли это много?.. Уж не хотите ли вы бороться с Суллой на манер Мария?.. По крайней мере, вам следовало бы перечислить этих пятьсот или шестьсот бездельников, чтобы не распространять ужаса во всех семействах… Простите, что я при всей своей зеленой молодости даю вам совет, но вы отрываетесь от друзей и заставляете их порвать с вами!..»

Я вернусь еще к ссоре между Маратом и Демуленом, а сейчас лишь замечу, что если уж «главный прокурор фонаря» так отозвался на призыв «Друга народа», то что же говорить о других?..

Скажу откровенно, что и меня эти «пятьсот — шестьсот отрубленных голов» смутили до крайней степени. Я не мог представить себе, чтобы мой учитель требовал их всерьез. Я не поверил этому требованию, как не верил и многим другим аналогичным призывам Марата.

Время показало, что я был прав.

Позднее Марат и сам сознавался в своей склонности кое-что преувеличивать ради достижения нужного эффекта. Он заявил мне как-то, что «пятьсот — шестьсот», цифра сугубо условная, что он возвышался в своих памфлетах до весьма крупных цифр, желая произвести впечатление на умы читателей и окончательно рассеять в них опасную доверчивость. Творческий темперамент журналиста, его чрезмерная страстность увлекали его подчас в своем вихре весьма далеко и приносили ему в глазах общества больше вреда, чем пользы — так было, между прочим, и во время его свидания с Робеспьером, о чем речь впереди.

Учитель мой именно в силу своей страстности был часто нетерпим и не желал считаться ни с кем и ни с чем. Уверенный в своей правоте, он требовал в этом памфлете, чтобы не останавливались перед соображениями ложной гуманности и наказывали, не считаясь с сословием и положением, всех явных и тайных врагов, пособников возможных интервентов; видя глубокие противоречия, разъединявшие французов, он полагал, что революции еще предстоит переправиться через многие реки крови. И говорил себе, что лучше, избрав благоприятный момент, подавить сопротивление с малыми жертвами, чем дать ему созреть для борьбы, которая впоследствии потребовала бы крови в сто, в тысячу раз больше. В революционной эпопее он видел войну не на живот, а на смерть между двумя армиями, стоящими одна против другой; и противник немедленно использовал всякую снисходительность, всякую уступчивость, свидетельствующую о слабости.

Что же касается «холодной жестокости» Марата, то можно было бы привести сотни примеров его «кровожадного» поведения в повседневной жизни. Приведу лишь один.