Сердце моего Марата. Повесть о Жане Поле Марате

Увенчанный лавровым венком, окруженный должностными лицами и простыми гражданами, спокойный и величественный, он казался подлинным античным героем. Многие члены Горы бросились ему навстречу, на галереях кричали и подбрасывали вверх шляпы и колпаки.

Марат, поднятый множеством рук на трибуну, сказал:

— Законодатели! Свидетельства патриотизма в радости, вспыхнувшие в этом зале, являются данью уважения к национальному представительству, к одному из ваших собратьев, священные права которого были нарушены. Перед вами гражданин, который был обвинен, но теперь совершенно оправдан. Его сердце чисто. Со всей энергией, данной ему небом, он будет продолжать защиту прав человека, гражданина и народа.

Вновь шляпы полетели в воздух. Зал огласился криками:

— Да здравствует республика!

— Да здравствует Гора!

— Да здравствует Марат!

И толпа, только что доставившая своего избранника, продефилировала через весь зал.

Что еще можно прибавить к этому?

Да, то был, бесспорно, момент величайшего торжества Марата, его апофеоз.

Семь месяцев подряд, с 25 сентября по 24 апреля, Жиронда травила Марата, пытаясь нанести ему смертельный удар.

Но сегодня удар нанес он.

И теперь Жиронде оставалось жить всего немногим более месяца.

Но и он, примерно через такой же срок, должен был последовать за ней…

Глава 23

Муха жужжала совершенно непереносимо.

Я внимательно прислушался.

По видимому, она проникла в кухонное окно, а теперь подбиралась к спальне.

Наверное, уже в спальне.

Она разбудит Марата, а ведь он так плохо спал этой ночью!

Я поднялся и хотел было пойти расправиться с нарушительницей тишины, как вдруг она смолкла. Улетела?..

Я снова сел к столу и, пододвинув дневник, написал:

«13 июля 1793 года.

Сегодня, с утра, началась та же дикая жара. Не знаю, как пройдет день, — вчера Марату было хуже, а жара действует на него губительно. Слава богу, он еще спит…»

Муха снова начала свою нудную песню, уже где-то совсем близко.

В ту же секунду я услышал:

— Жан… Милый Жан…

Я бросился в спальню.

Марат лежал неподвижно, глаза его были широко раскрыты. Я никак не мог привыкнуть к его белому пеньюару, к этой чистоте и к запаху лекарств…

— Милый Жан, где Симонна?..

— Ушла в булочную.

— Кто дома?

— Жаннетта и гражданка Обен.

— Попроси, чтобы мне приготовили воду… Совсем плохо…

* * *

…Да, было совсем плохо, хуже некуда…

И они все почувствовали, что плохо: стали ходить, навещать, ободрять; поодиночке и целыми делегациями… Позавчера — от Кордельеров, вчера — от Якобинцев…

Вчера здесь были Луи Давид и Мор. Потом Мор выступил в клубе. Он выразил надежду на улучшение состояния больного. И произнес знаменательные слова:

— Это не просто болезнь. Это — много патриотизма, втиснутого в маленькое тело… Неистовое напряжение патриотизма, возбуждаемого со всех сторон, убивает его…

Убивает его… Какое уж тут улучшение!..

Но, слава богу, сам он верил.

Он был уверен, что выздоровеет.

Прощаясь с делегацией Кордельеров, он сказал:

— Буду ли я жить десятью годами больше или меньше, для меня совершенно безразлично. Мое единственное желание, чтобы я мог сказать при последнем вздохе! «Я умираю довольным — отечество спасено!»

Значит, он надеялся прожить долго: ведь до спасения отечества было так далеко! Ибо никогда еще от начала революции не испытывала Франция таких неимоверных трудностей, как в это жаркое лето.

Судите сами.

Пять иностранных армий теснили нас на всех фронтах. Жирондисты, бежавшие на юг и на запад, подняли мятежи: шестьдесят департаментов из восьмидесяти трех готовились задушить Париж и Конвент. А в Париже усиливался голод: люди часами простаивали в «хвостах», чтобы получить немного хлеба или горсть гороху…

Но он верил, что доживет до спасения отечества, и это было хорошо, это помогало ему бороться с болезнью…

* * *

Я открыл дверь в ванную комнату.

Теперь она стала рабочим кабинетом Марата. Большую часть ее занимала медная ванна, весьма странной формы, напоминающей башмак; ее удалось взять напрокат у одного торговца старьем. Казалось, она была сделана специально для нашего случая: закрывала тело больного и сохраняла долгое время нужную температуру воды, а в другой ее части было вделано нечто вроде низкого медного табурета, на котором можно было сидеть. Марат клал поперек доску, точно пюпитр, пристегивал ее крючками и мог работать, как за письменным столом…

Да, теперь он работал здесь.

Только теплая вода давала облегчение его мукам…

Я наполнил ванну водой, подложил угольев в жаровню и затопил…

* * *

Бедный Марат!..

Зачем он молчал так долго, зачем скрывал? И от кого скрывал!..

Началось это, насколько я мог судить по его рассказам, еще в феврале. Но тогда он не обратил внимания на свою болезнь: подумаешь… пройдет…

Еще бы! До того ли было ему, когда борьба с Жирондой была в разгаре, когда нужно было биться в Конвенте, составлять стратегические планы в клубе и снова биться…

Так прошли февраль, март, начался апрель. Марат занимался самолечением. Только Симонна знала о его беде; ей же он запретил рассказывать кому бы то ни было…

Самолечение не помогало.