Сердце моего Марата. Повесть о Жане Поле Марате

Сразу против нас начиналась прямая как стрела Авеню-де-Пари, обсаженная по краям развесистыми вязами; она упиралась в Оружейную площадь, вдоль ограды которой, точно оловянные солдатики, выстроились голубые лейб-гвардейцы; дальше шли павильоны дворца, остроконечная кровля королевской капеллы и сам дворец с его мраморным двором, обращенным к парку; и далее парк с фонтанами, бассейнами, аллеями, белыми статуями, сверкающими озерами, цветниками, большим и малым Трианонами и великолепными лесами, простирающимися налево до Марли и Сен-Жермен-ан-Лэ и вдаль до самого Рамбуйе; и все это — в мягких отблесках уходящего дня, в чуть размытых пастельных тонах влажного воздуха, превращающего пламя осенних листьев в червонное золото, а серо-зеленую темь воды — в нежную бирюзу…

Восхищенный, смотрел я на эту совершенную красоту, и что-то дрогнуло во мне, и на момент появилась мысль, что вижу все это я в первый и последний раз, ибо стоим мы у великой грани: старый мир с его блеском, изяществом, вековыми традициями раскинулся перед нами в исчезающем луче своего прошлого, а будущего у него уже нет — его отнимут эти изможденные женщины и мужчины в рваных одеждах и с пиками в руках, люди, которые, как и я, еще ничего не знали о результатах своего шага, вызванного голодом и отчаянием, но смутно догадывались, что теперь последняя остановка, что назад ходу нет и, как бы все ни обернулось, они должны, пренебрегая усталостью, идти дальше и дальше, покуда хватит сил…

Мы стояли молча, словно зачарованные.

Но миг прошел. Солнце снова скрылось за тучами, и сразу все померкло…

Местные жители, высыпавшие на Авеню-де-Пари, встречали нас радостно. Отовсюду слышалось:

— Да здравствует народ!

— Слава парижанам!

Сопровождаемые тысячами новых друзей, мы подошли к дворцу Малых забав. Внутрь удалось пройти нам с Майяром и четырнадцати женщинам, составившим депутацию от парижан.

Признаюсь, я не без трепета входил в этот зал, где, как известно, произошло столько знаменательных событий. Он освещался сверху через стеклянный потолок, затянутый белой кисеей. Прямо перед нами было возвышение, на котором 5 мая красовался трон, а ныне помещалось председательское бюро. Ниже стоял длинный стол, покрытый лиловым бархатом, за которым сидели секретари. Вдоль стен вплоть до колонн, поддерживающих архитрав, высились амфитеатром три ряда депутатских скамей. Но значительная часть их была пустой: законодатели, вместо того чтобы сидеть на своих местах, собрались в центре зала и оживленно спорили; впрочем, заметив нас, они сразу притихли. Несколько сотен лиц повернулись в нашу сторону.

Женщины, переступив порог дворца, приумолкли, да и сам я чувствовал себя не очень ловко. Тем больше поразил нас Майяр: не теряя присутствия духа, он твердым шагом подошел к ограде и громким, ровным голосом начал речь.

Яркими красками обрисовал Майяр картину голода, царившего в столице. Он заявил, что народ, доведенный до отчаяния, требует наказания провокаторов, а также права преследовать скупщиков, усугубляющих бедствие. Он рассказал о неком аббате, члене Учредительного собрания, который заплатил 200 ливров мельнику, чтобы тот не производил помола…

Поднялся шум.

— Вполне ли вы уверены в том, что утверждаете? — спросил оратора председательствующий Мунье.

— Да, безусловно!

— Да, да! — закричали женщины, стоявшие у барьера, их поддержали несколько граждан с галерей.

— Если так, назовите имя! — строго сказал Мунье.

Майяр запнулся.

Вдруг среди общей суматохи поднялся худощавый депутат в белом парике и вместо Майяра ответил председателю:

— Имя, конечно, может быть названо, но как бы вам после не пожалеть об этом!

— Почему, господин Робеспьер?

— По той простой причине, что сейчас этот случай расследует специальная комиссия во главе с депутатом Грегуаром…

Мгновенно воцарилось молчание.

По узким губам Робеспьера скользнула улыбка.

— Я предлагаю, — заметил он, — больше не прерывать оратора…

Лисья физиономия Мунье словно еще более заострилась…

…Я слушал речь Майяра, и мне чудилось, будто Марат присутствует среди нас и вселяет во всех нас уверенность и силу оставаться непреклонными перед этой разношерстной публикой, этими слугами государства и закона, большинство которых были глубоко чужды нам. И быть может, именно поэтому где-то в душе моей вспыхнуло сомнение: то ли говорит оратор, что нужно? Не размельчил ли он главную задачу? Разве все дело в провокаторах и лейб-гвардейцах? И разве одними разговорами чего-нибудь добьешься? Ведь Марат-то надеялся совсем на другое! Быть может, как раз сейчас следовало сделать это и, используя нашу силу и внезапность удара, отделить предателей от достойных?..

Мысль эта мелькнула на мгновение, как тень воспоминаний о Марате.

Оратор кончал. Он предложил создать смешанную комиссию из женщин и депутатов с председателем Собрания во главе и направить ее к королю.

Мунье согласился.

Майяр сжал мне руку: