Сердце моего Марата. Повесть о Жане Поле Марате

Нет нужды описывать тебе Бордо; замечу лишь, что хорошо известное тебе чудовищное неравенство, коренящееся в самой природе этого торгового города, дало незаурядную пищу моему рассудку и обострило прежние мои филантропические умонастроения. Впрочем, сам я в Бордо был устроен неплохо: меня приняли в большой дом некоего коммерсанта в роли воспитателя его детей. Жена этого господина, женщина строгая и богобоязненная, разделяла ту же веру, что и моя мать: она была кальвинисткой. Дама эта относилась ко мне с большой добротой и весьма ценила мои скромные способности. Должен сказать тебе, я смотрел на свои обязанности исключительно серьезно: я старался вложить в доверенных мне малюток не только знания, но и чувства, которыми горел сам. Я воспитывал их в духе великого Руссо; в то время он, правда, еще не создал своего «Эмиля», многие характерные черты которого я как бы предугадал. Мои посевы обещали прекрасные всходы, как вдруг я стал замечать, что кто-то упорно мешает моему эксперименту и старается свести на нет все мои усилия педагога. Вскоре я понял: то было делом рук хозяина дома… Ты заметил, конечно, я не отличаюсь долготерпением. Разразился скандал, и мне пришлось оставить богатый дом, а также навсегда распрощаться с профессией гувернера… Не знаю, какова была дальнейшая судьба моих подопечных; что же касается их отца, то он сейчас заседает в Учредительном собрании и творит свое черное дело бок о бок с аббатом Мори, Казалесом, Малуэ и другими крайними реакционерами…

Я не удержался:

— Вы имеете в виду господина Нерака, учитель? Марат удивленно вскинул брови:

— Да… Но откуда тебе может быть это известно?

Я постарался принять загадочный вид.

— Меня интересует все, что касается вас, учитель!

Марат засмеялся и хлопнул себя рукою по лбу.

— Ба, я и забыл, что папаша вашей светлости также бордосский коммерсант и, может быть, друг господина Нерака… Но оставим господина Нерака и вернемся к моей одиссее. В 1762 году, имея девятнадцать лет от роду, я покинул Бордо и перебрался в Париж. Ты, если не ошибаюсь, познакомился со столицей семнадцатилетним? Но какая огромная разница была в нашей встрече с ней! Я прибыл в Париж без денег, без связей, без видов на будущее! И если бы не мой извечный оптимизм, не знаю, что бы со мною сталось… А должен тебе заметить, что в Париже начала шестидесятых годов жизнь била ключом и соблазнов было хоть отбавляй. Мадам Клерон, пленившая зрителей в «Танкреде», становилась звездой первой величины и украшением Французского театра; в опере господствовал Перголези, в живописи — Шарден и Грёз, в скульптуре — Гудон. Посещение выставок и театров выпотрошило мой тощий карман с неимоверной быстротой, и, прежде чем успел опомниться, я оказался на дне, на самом дне Парижа! В общем, когда я смотрю на это сегодня, я аплодирую своей судьбе: не будь подобного антраша в моей жизни, я вряд ли знал бы все то, что знаю сейчас. Но тогда, как ты понимаешь, я не мог дойти до столь глубоких философских обобщений, и нищета моя, равно как и весь ужас моего окружения, готовы были свести с ума! В то время покойный король только что проиграл европейскую войну, и это с неимоверной силой ударило по народу. Казалось, в воздухе стоит непрерывный вопль. Казалось, вот-вот разразится всеобщее восстание, которое пожрет блестящий двор и блестящих господ, ради процветания которых столько людей терпели неслыханные бедствия. Но ничего этого не произошло: в то время народ еще не дошел до мысли, что может сам, своими руками сбросить ярмо рабства… Как я жил в то время? Не буду утомлять тебя скучными подробностями. Главное — выжил и многое увидел. И еще одно. Ты не поверишь, но среди всех моих бедствий я еще находил время, чтобы читать! Точнее, чтение было единственной роскошью, которую я мог себе позволить. В те годы я проштудировал все старые и новые труды по вопросам философии, права, экономики, истории искусства. О, сколько бессонных ночей, подобных нынешней, было на моем счету! Как я ценил эти сладкие минуты, когда в ночной тишине душа созерцает с восторгом величие явлений природы или прислушивается к самой себе, как бы взвешивая на весах судьбы тщетность человеческой гордыни перед величием истины!.. Я не был поклонником, так называемой изящной литературы: пошлость Буало и Расина, этих королевских лизоблюдов, претила мне в той же мере, как и их выспренние сентенции. Гораздо больше увлекала меня философия. И, изучая ее, я вскоре понял, что не господин Вольтер с его скептицизмом и угодничеством по отношению к сильным мира, не Дидро с его фривольностями и не избалованный Гельвеций будут моими наставниками. Нет, только Монтескье, великому Монтескье и Руссо открывалась душа моя, только в их творениях чувствовал я правду жизни и им одним был готов поклоняться как кумирам… Но я вижу, мой мальчик, ты хочешь меня спросить о чем-то?..

Я, вероятно, не умел скрывать своих чувств. Я действительно хотел спросить и теперь, пользуясь разрешением, задал вопрос: