Сердце моего Марата. Повесть о Жане Поле Марате

Однако никто и не подумал расходиться. Вновь начались танцы: оживленные фарандолы, пляски Оверни и Прованса, и даже вдруг возобновившийся дождь не мог их остановить. Вода стекала ручьями со шляп, платьев и мундиров, но это лишь доставляло лишний повод для веселья! «Жара задушила философа Фалеса на Олимпийских играх, — воскликнул мой сосед, — но дождь никогда никого не убивал!..»

Да, все в этот день были охвачены замечательным единением, и праздник удался на славу. Единственной теневой стороной его оказалось странное поведение короля, на которое нельзя было не обратить внимания. Народ ждал от него речи — Людовик не произнес ее. Читая формулу присяги, король даже не подошел к алтарю! Это выглядело как пренебрежение к празднику и к революционному закону. «Он словно боится промочить ноги, — заметил мой сосед. — А посмотрели бы вы, как в былые времена галопировал он под дождем на охоте!..» Впрочем, великодушный народ старался не останавливать своего внимания на этом досадном штрихе. Все сердца были настолько переполнены счастьем, что омрачить его было невозможно.

Вечером несколько тысяч превосходно сервированных столов ожидали федератов в садах Ля Мюэт. Парижане не хотели слишком скоро расставаться со своими братьями из провинций и удерживали их, сколько могли. Ночью веселье продолжалось. Главным бальным залом стала площадь, где ранее стояла Бастилия. Пересаженные туда восемьдесят три дерева имели почти на каждой из своих ветвей лампионы различных цветов, образовавшие обширный световой свод. На том месте, где были найдены скелеты узников, сделали вход в пещеру, в которой находились закованные цепями мужская и женская фигуры, опиравшиеся на глобус: это были фигуры, так долго украшавшие циферблат башенных часов Бастилии. А на пороге бывших темниц, превращенных в рощицы, виднелась надпись высокой простоты: «Здесь танцуют». И вы бы видели, как танцевали! Причем ваш скромник сын не отставал от других!..

Сейчас, когда я пишу эти строки, на дворе белый день, второй по счету от начала праздника. Но праздник словно бы еще не кончился: федераты по-прежнему в Париже, улицы по-прежнему полны народу, и прямо под моими окнами веселая толпа проносит бюст бессмертного Жан-Жака, украшенный венком из дубовых листьев!..

Вы видите, дорогие мои, я переполнен впечатлениями. Все пережитое стремится наружу, мысли бегут впереди пера, и я мог бы еще много и много рассказать вам! Но следует соблюдать меру и поберечь ваши глаза. Остальное — в следующем письме. Не забудьте и вы черкнуть мне о том, как все прошло у вас. Я же остаюсь вашим неизменно нежным и любящим сыном, тоскующим от того, что не могу прижать вас к своему сердцу,

всегда вашим Жаном.

…Это письмо, написанное на едином дыхании, я привел, забегая несколько вперед. Да не посетует взыскательный читатель! Оно дорого мне своим искренним энтузиазмом, своей чистой верой. И пожалуй, самое главное: оно довольно точно воспроизводит общее настроение последнего светлого дня революции, когда стихли все бури и неумолимая вражда словно перестала существовать. Это был только момент, но момент замечательный: всеобщие братство и счастье, казалось, захлестнули Францию!..

14 июля все пели: «Cа ira!»

Не было политического деятеля, писателя, журналиста — друга или сторонника революции, который не разделял бы этого общего настроения, этой общей веры…

Не было, за исключением одного.

Как и в октябрьские дни прошлого года, Марат не поддался иллюзиям.

«К чему эта необузданная радость? — писал он. — К чему эти глупые проявления веселья? Ведь пока революция все еще только мучительный сон для народа!.. Чтобы вернее заковать вас в цепи, они забавляют детскими играми… Они венчают жертву цветами!..»

И на все голоса возмущения в его адрес он, пожимая плечами, отвечал одно и то же:

— Меня ожидает участь Кассандры…

Да, он был прав. Его ожидала участь Кассандры. И не был ли он в самом деле Кассандрой революции?..

Все его пророчества сбылись.

И все же, разве не сладко было хотя бы на миг отдаться счастью надежд, поверить в свершившуюся мечту свободы и братства!..

Глава 12

Марат был поистине удивительным человеком.

Даже когда он отсутствовал, общество ни на миг не могло забыть о нем.

Находясь в Англии, он умудрился напечатать, а затем и переслать в Париж две политические брошюры. Одна из них, под заглавием «Призыв к нации», особенно обеспокоила меня своим началом:

«С берега, куда меня выбросила буря, нагой, помятый, весь в ушибах, обессиленный и полумертвый от усталости, я со страхом обращаю взоры свои к этому бурному морю, по волнам которого беспечно носятся мои ничего не ведающие сограждане…»

Я содрогнулся, читая эти строки. Конечно, Марат выражался фигурально, но, очевидно, ему было очень плохо на чужбине…

Но не только вести с чужбины напоминали об изгнаннике «ничего не ведающим согражданам». Вскоре после его отъезда я услышал, как газетчик выкрикивает очередной номер «Друга народа».