Сердце не камень

Твоя Лизон навсегда.

(Теперь уже недолго.)

XVI

Значит, девочки умирают. Они убивают себя. Они уходят вот так, не говоря ни слова, и бросаются в метро под поезд. С быстротой молнии они превращаются в лужицу, которую легко осушить. И больше не суще­ствуют. Конец. Словно никогда не существовали. Воспоминание. Что такое воспоминание? Туманный образ, все больше мутнеющий, усколь­зающий и стирающийся, черты которого все труднее различить. Немой вопль, всюду сопровождающий тебя. Отчаянный отказ принять непри­емлемое, наталкивающийся на жестокую реальность…

Цена одного лишнего слова. Цена глупости, которую хотел и не успел сразу же исправить… Слишком поздно! Мертвые всегда правы. Мерт­вые затыкают вам рот.

Значит, ты не поняла, что я не смогу продержаться? Ты, которая знала меня лучше, чем кто бы то ни был, лучше, чем я сам, значит, ты знала меня так плохо? Или же ты вдруг узнала меня слишком хорошо? И обнаружила, что я недостоин тебя? Недостоин огромной любви, которую ты посвятила персонажу, который на самом деле не существовал, вернее существовал только потому, что ты нуждалась в этом, персонажу, который оказался к конце концов всего-навсего мной? Бисер перед свиньями? Так?

Ты была права. Я — это всего лишь я. Немного… Но почему мне так плохо? Ты убивала меня, убивая себя, но ты промахнулась. Рана смертельна, но убьет меня не скоро. Я изопью свою смерть до дна. О Лизон, Лизон…

XVII

Что я здесь делаю? Похоже, это палата в больнице или в клинике. Что случилось со мной? Я был болен? Несчастный случай?.. Память вдруг возвращается ко мне, будто неожиданно открыли кран на полную катушку, грубое вторжение, жестокое, дикое насилие, я разом вспоминаю все, весь ужас: Лизон. Больше нет Лизон. Есть только смерть. Я воплю, призывая смерть.

Дверь распахивается, вбегает медсестра, за ней тип в белом со стетоскопом, свисающим, как слоновий хобот.

— Он пришел в себя, месье.

— Я вижу. Но орет все так же.

— Ввести ему валиум?

— Все же я предпочел бы, чтобы его так не оглушали, раз уж он очнулся.

— Нельзя, чтоб он так кричал, его слышно по всему отделению.

— Можно мне войти?

Это уже другой голос. Который мне знаком. Женевьева! Я узнаю ее, когда она приближается к кровати. Она нежно берет мою голову в руки, она прижимает мою щеку к своей груди кормилицы, она говорит: "Ну, тише, успокойся", она баюкает меня. На ее большой груди так хорошо. Мягко, тепло, уютно. Рай. Когда те двое уйдут, я попрошу ее вынуть груди, я вдохну их приятный запах, пососу оба больших рыхлых соска, погружу пальцы в белую упругую плоть.

Медсестра — ее халат едва доходит до половины ляжек, под халатом она голая, я уверен, ноги не так уж хороши, но у нее полные твердые бедра, мне хотелось бы, чтобы она нагнулась, — медсестра говорит:

— Это чудо!

Врач-интерн говорит:

— Жаль, что вы не можете постоянно тут дежурить!

Женевьева говорит:

— Я могу забрать его к себе. Когда вы его выпишете?

— Не знаю… Это не зависит от меня, но так как он в сознании, я не думаю, что есть необходимость дольше задерживать его. Можно будет назначить лечение на дому. Я поговорю с главным.

Он выходит, и медсестра с красивыми бедрами тоже. Но мне остается Женевьева.

Женевьева все мне объяснила. Мадам Добинье, добрая старая дама с кошками и собаками, у которой она нашла приют, предложила ей свой домик в обмен на более или менее символическую пожизненную ренту. Для того чтобы избежать возможного оспаривания домика наследниками, появившимися бог весть откуда и очень жадными, но главное, чтобы можно было спокойно умереть, зная, что судьба животных в надежных руках. Мудрая предосторожность, предпринятая вовремя: она скончалась вскоре после этого. И теперь Женевьева владелица дома, сада, сорока пяти кошек и двенадцати собак (за это время новые приемыши увеличили поголовье).

Женевьева решила превратить комнату, выходящую в сад, в свое рабочее место. Из козел и досок мы соорудили стол, большой стол, на котором установили друг против друга две наклонные плоскости, одну для нее, другую для меня.

Ах да, чуть не забыл. Довольно долгое время я оставался в беспомощном состоянии, полностью на попечении Женевьевы. Я не держался на ногах, со мной случались приступы неудержимых рыданий, Женевьева пичкала меня валиумом или бог знает какой дрянью того же рода, чтобы я не начал опять орать и призывать смерть, как это произошло в самом начале моей жизни здесь. Тогда это нашло на меня неожиданно, и двенадцать собак, усевшись в кружок, принялись мне аккомпанировать, задрав морды к луне, которая как раз нарождалась. Это было ночью. Конечно, из-за соседей надо остерегаться таких происшествий. К тому же собаки и кошки…