Сердце не камень

Насытившись, коты пошли в разведку. Самый хитрый или самый зябкий уже улегся на радиаторе. Четверо других обследуют кровать, пробуют мягкость перины, устраивают себе гнездышки в углублениях. Другие занимаются альпинизмом на горных кручах книг. Большой черно-белый кошак точит там свои когти. А под кроватью происходит сра­жение: раздается завывание, фыркание, мяуканье, хвосты хлещут во все стороны, пыль клубами вылетает оттуда, как из жерла старинной пуш­ки, большие серые комья, веками безмятежно копившиеся, катаются теперь повсюду, выставляя меня на позор.

Должно быть, у меня на лице написано все, что я чувствую. Она украдкой смотрит на меня, как проштрафившаяся школьница в ожидании оплеухи, надеющаяся тем не менее на снисхождение. Она говорит:

— Они разминаются. Надо их понять: так долго взаперти! Они скоро успокоятся.

По мне, лучше выкинуть их всех в окно. Я притворно улыбаюсь. Должно быть, моя улыбка не очень убедительна. Я трусливо поддакиваю:

— Да, конечно, бедняжки. Им нужно размяться. Но на ночь вы посадите их обратно в корзинки?

— О… правда? Они будут так разочарованы!

На этот раз она уставилась на меня своими проклятыми светлыми глазами снизу вверх, я не такой уж высокий, но она больно уж малень­кая, и вот тогда я ее действительно увидел. Это Джельсомина. Джельсомина из фильма "Дорога".

Детское личико, оставшееся таким на всю жизнь, голова как артишок, клоунская физиономия, обезоруживающая своей простодушной невинностью, незнакомая со злом, отказывающаяся признавать, что жизнь может быть грязной. Жертва. Но только не для тех, кто тронет ее кошек. Ради них способная на любой подвиг, на любую хитрость, на самый резкий отпор.

Джельсомина… "Дорога", мой отец водил меня на нее, мне было лет десять. Я плакал. Я купил видеокассету. Я смотрю ее время от времени. Каждый раз я плачу.

Одна из книжных куч обрушивается. Виновник происшествия, напуганный содеянным, спасается под шкафом из цельной норвежской пихты, который продавался в разобранном виде и собирать его надо было самим (в каталоге стояло "en kit", но я невосприимчив к модным американизмам. Да и вообще к моде). Шкаф покачивается взад-вперед, мне так и не удалось как следует разобраться в этих сборных штуках, пришлось порядком попотеть, но ничего путного не получилось. Агата была недовольна, но не помогала. Несмотря на все мои труды, шкаф оказался хромым на одну ножку. Он все еще хромает. Я кидаюсь к шкафу. Кот, охваченный паникой, должно быть, выбил картонный клин, сделанный из почтового календаря, я успеваю вовремя.

Она сдерживает смех, что может быть еще хуже, чем засмеяться. Я говорю себе, что в конце концов одна ночь быстро пройдет.

— Одна ночь быстро пройдет, — провозглашает она.

Вот фраза, приятная для слуха. Я притворяюсь заинтересованным:

— Потому что вы уже знаете, где вы будете спать завтра?

— Ну… По правде сказать, не совсем. Но я найду.

— Почему же вы не позаботились об этом заранее? Вы ведь, наверное, знали, что вас собираются выселять?

— О нет. Никто не знал. Полная неожиданность. Конечно, мы не должны были там жить. У нас на это не было никаких прав. Но вообще- то мы никому не мешали. Мы думали, что нам пришлют предупреждение и у нас будет время найти что-то. Видите ли, всегда надеешься, что люди более человечны, чем это потом оказывается на самом деле. Ну, а там мне было хорошо… Конечно, не очень-то тепло, надо было кутаться, но места сколько угодно, мои кошки могли бегать, прыгать, играть… Это так прекрасно счастливые кошки!

Ну что ж, я даже в состоянии понять это! Что творится в моем жилище, это просто фантастика. Я и мое доброе сердце… Нет, не так, ты, Простофиля, а не Доброе сердце, будь честным с самим собой: тебя поймали на затмении рассудка, на случайном жесте, такое происходит с тобой слишком часто, и потом ты кусаешь локти, каждый раз одно и то же.

Она видит мое замешательство, оно, должно быть, написано большими буквами у меня на физиономии, и начинает меня успокаивать:

— Они сейчас утихомирятся. Ночью они спят. Как ангелочки.

Она добавляет убежденным тоном:

— Это ангелы. Ведь ангелы существуют на самом деле. Просто люди не умеют их видеть, поэтому они провозгласили их невидимыми. Однако достаточно открыть глаза. Ангелы, они здесь. Вокруг нас, среди нас. Это звери. Любые. Животное — это полная, абсолютная невинность. Оно не знает расчета, жестокости, предательства, хитрости, злобы, тщеславия. Оно прозрачно, как чистая вода. Оно не знает, что зло существует. Только загляните в глаза кошки… Или собаки, — торопится она добавить, с любовью глядя на псину, которая тычется носом ей в руку и виляет хвостом.

Она оживилась во время своей речи и закончила на лирической ноте. Я глотаю слюну, прежде чем осмелиться спросить:

— А они не будут… Ладно, тут не до церемоний, они не будут везде писать и какать?

Она не обижается. Она указывает на ряд пластмассовых бачков: