Сердце не камень

Так что никаких литературных кафе. Но и никаких музыкальных баров для дебилов в кожаных куртках, как в моем квартале… Ага, я знаю. Это будет просто-напросто настоящее парижское бистро, то есть одно из этих больших безличных заведений, претенциозных, всегда запаздывающих на один "модернизм", изобилующих неоном и золоченым алюминием, которые даже нет нужды искать, они есть около каждого вхо­да в метро. У стойки страшная толчея, развозчики товаров, заскочившие пропустить стаканчик на скорую руку, не спуская глаз со своего грузовичка на улице, каменщики, маляры, почтальон… Но если пройти дальше внутрь, то можно обнаружить заднюю комнату, затененную, романтичную, с прячущимися там влюбленными парочками, прижавшимися друг к другу, словно озябшие птички… Вот что мне нужно.

Напрасно я слежу за собой и сдерживаюсь, как могу, стакан, стоящий передо мной, пустеет быстрее, чем заполняется лист бумаги. Хорошо еще, что гарсон не принуждает к выпивке. Просто, когда ему случается проходить, он бросает профессиональный взгляд на мой стакан. Если он пуст, он подходит по своей инициативе и, опершись одной рукой на стол, ждет возобновления заказа. Но пока на дне остается тепловатая жидкость, он возвращается бездельничать за стойку, не позволяя себе никаких неодобрительных гримас. Правила игры таковы: растянуть свой стакан как можно дольше. Похоже на замедленные велосипедные гонки. Не так-то легко. О, я вовсе не хочу пить, но когда мысль начинает ускользать, а фраза становится вялой, в раздражении я забываюсь и делаю глоток. А значит, незаметно для меня самого стакан пустеет. И я считаю монетки, оставшиеся в кармане.

На лице девушки, сидящей напротив и немного левее меня, проскальзывает тень улыбки. Или, может, я это себе просто вообразил. Спорю на что угодно — у нее тоже гонки на замедление. Ее болид другой — это большая белая фаянсовая чашка. С застывшим шоколадом на дне. с противной лужицей коричневой грязи, которую надо растянуть до… может быть, до вечера? Она здесь уже около часа. Думаете, я не видел, как она пришла! Это очень просто, я еще не посмотрел на нее, а мое сердце уже трепетало. Именно так я узнал, что только что вошла женщина. Мое сердце — это очень чувствительный детектор женского присут­ствия. Приличная дамочка, выглядит молодо, элегантна в пределах разумного, видно, бегает по дешевым распродажам, большое зеленое кашне, бесцветные волосы, то есть цвета сумерек в глубине бистро, где мы сидим. Она прямо подошла к одному из столиков. К своему столику, стало быть, завсегдатайка. Начиная с сегодняшнего дня, я тоже завсегдатай. Она этого еще не знает. Завтра, когда она меня увидит, она сделает какой-нибудь маленький заговорщицкий жест, кивнет головой, поднимет бровь, еще немного неуверенно, конечно, но уже обращаясь как * знакомому, к завсегдатаю, одним словом.

Перед ней на столе лежат две стопки листков в клеточку. Слева еще толстая, справа уже не такая тонкая. Листок к листку, левая стопка перемещается вправо, и, подчиняясь принципу сообщающихся сосудов, мало-помалу правая стопка растет, в то время как другая тает. Училка. Проверяющая контрольные. Красной ручкой. И которая курит, как курят женщины: затяжками, втягивая щеки, будто вдыхая смерть большими жадными глотками. Левый локоть на столе, кисть висит, согнутая! запястье, сигарета удерживается между указательным и средним пальцами, этим в наивысшей степени грациозным жестом профессиональной курильщицы, которой достаточно только откинуть голову назад, чтобы сигарета оказалась во рту.

Они восхитительны, эти женщины. Они завладели этой грубой мужской привилегией, табаком, утрированным символом грубости и высокомерия, чтобы не сказать хамства, они не пытались подражать фанфа­ронским повадкам изрыгателей дыма, вовсе нет, они просто заново изобрели искусство курения, подчинили его своим правилам, раскрыли все возможности достижения высшей степени грациозностии чувственно­сти, таившиеся в нем, ввели его в свой арсенал обольщения, соткали вокруг него нежное кружево изысканныхи сугубо ритуальных жестов. Короче, они показали мужчинам, что можно сделать с простой сигаретой. А потом, после этого, они бросились в этот дьявольский дым, как бросаются в Везувий: очертя голову.

Попробуй поработай, когда на расстоянии вытянутой руки от тебя сидит женщина! И вполне доступная женщина, насколько я могу судить. Нет, не "доступная": очаровательная. Не строй из себя циника, ты ни­кого не обманешь. Одна только эта манера поправлять челку… Вся жен­щина в одном только жесте. Но боже мой, как же тяжело приходится студентам в библиотеке! А лицеистам? Удается ли им думать о чем-либо другом? Или, может быть, это их стимулирует? Подвигает на блестящую учебу? Меня, во всяком случае, парализует, поляризует, аннигилирует, я представляю собой не более чем добычу, жаждущую только одного — быть проглоченной, я вижу только ее, я представляю ее себе, я вновь создаю ее, я смакую ее, я люблю ее!