Сердце — одинокий охотник

— Я и не думаю издеваться, — сказал Джейк. — Я только сказал, что затея ваша — безумная. Я пришел к вам сегодня с гораздо лучшим проектом. Хотел, чтобы ваш сын Вилли и два других парня дали бы мне возить себя в повозке. Они будут рассказывать, что с ними произошло, а я буду объяснять, почему это произошло. Другими словами — проводить беседу о диалектике капитализма и на деле показывать всю его ложь. Я так хорошо объясню, что все поймут, почему у этих парней отрезали ноги. И тогда все, кто увидит их, прозреют.

— Чушь! Несусветная чушь! — свирепо прервал его доктор Копленд. — По-моему, в вас нет ни капли здравого смысла. Если бы я склонен был смеяться, я бы всласть посмеялся над вами! Никогда мне еще не доводилось слушать подобную ерунду.

Они смотрели друг на друга с гневом и жесточайшим разочарованием. С улицы донеслось громыханье фургона. Джейк проглотил слюну и закусил губы.

— Ха! — вымолвил он наконец. — Сами вы сумасшедший. В голове у вас все вверх тормашками. Единственный способ разрешить негритянскую проблему при капитализме — это кастрировать все пятнадцать миллионов черных в южных штатах.

— Так вот какие мысли кроются за вашими причитаниями о всеобщей справедливости!

— Я не говорил, что так надо поступить. Я просто сказал, что за деревьями вы не видите леса, — произнес Джейк. — Начинать надо с самого основания. Разрушить старые устои и создать новые. Выковать совершенно новую систему для всего мира. Впервые в истории сделать человека существом общественным, живущим в упорядоченном и организованном обществе, где его не вынуждают творить несправедливости для того, чтобы выжить. Создать общественную традицию, которая…

Доктор Копленд насмешливо захлопал в ладоши.

— Браво! — воскликнул он. — Но прежде, чем выткать материю, надо собрать хлопок. Вы с вашими полоумными теориями полной пассивности…

— Тсс! Кому какое дело, доползете ли вы и ваша тысяча негров до этой вонючей помойки под названием Вашингтон? Какая разница? Какое значение имеют несколько человек и даже несколько тысяч человек — черных, белых, хороших или дурных, — когда все наше общество построено на самой гнусной лжи?

— Громадное значение! — выдохнул доктор Копленд. — Громадное! Громадное!

— Никакого!

— Душа самого ничтожного и самого грешного из живущих на этой земле с точки зрения высшей справедливости стоит больше, чем…

— Да ну ее к черту! — закричал Джейк. — Дерьма-то!

— Богохульник! — завопил доктор Копленд. — Подлый богохульник!

Джейк затряс железные прутья кровати. Жилы у него на лбу, казалось, вот-вот лопнут, и лицо потемнело от бешенства.

— Тупой, близорукий ханжа…

— Белый… — Доктору Копленду изменил голос. Он тщетно силился что-то произнести. И наконец выплюнул полузадушенным шепотом: — Изверг…

В окно заглядывало ярко-желтое утро. Голова доктора Копленда упала на подушку. Шея его неестественно изогнулась, как перешибленная, на губах выступила кровавая пена. Джейк в последний раз на него взглянул, потом, всхлипывая от бешенства, ринулся вон из дома.

12

Теперь она больше не могла жить в своей внутренней комнате. Ей надо было постоянно находиться на людях. И все время что-то делать. А если она оставалась одна, она считала. Она пересчитала все розы на обоях в гостиной. Вычислила кубатуру всего дома. Сосчитала каждую травинку на заднем дворе и каждый лист на одном из кустов. Потому что, если голова не была занята числами, на нее находил страх. Возвращаясь из школы в эти майские дни, она чувствовала, что ей надо сейчас же, немедленно чем-то занять свои мысли. Чем-то хорошим, очень хорошим. Может, вспомнить отрывок стремительной джазовой музыки. Или подумать о том, что в холодильнике будет стоять миска с желе. Или вообразить, как она покурит за угольным сараем. Может, даже представить себе то далекое время, когда она поедет на север и увидит снег или будет путешествовать по чужим странам. Но мыслей о чем-нибудь хорошем хватало ненадолго. Желе через пять минут было съедено, а сигарета выкурена. Ну, а что еще? Числа путались у нее в голове. И снег и чужие страны были далеко-далеко. Что же еще?

Только мистер Сингер. Ей хотелось повсюду ходить за ним следом. По утрам она поджидала, когда он спустится с крыльца, уходя на работу, а потом шла за ним, отстав на полквартала. После обеда, как только кончались занятия в школе, она торчала на углу возле магазина, где он работал. В четыре часа он выходил выпить кока-колы. Она следила за тем, как он пересекает улицу, входит в аптеку, а потом выходит оттуда. Она шла за ним, когда он возвращался домой с работы, а иногда даже во время его долгих прогулок. Шла всегда поодаль. И он ничего об этом не знал.

Она поднималась наверх, к нему в комнату, чтобы его повидать. Перед этим она мыла лицо и руки и душила ванилью платье. Теперь, из боязни ему надоесть, она заходила к нему не чаще двух раз в неделю. Когда она отворяла дверь, он чаще всего сидел над красивыми, затейливыми шахматами. А потом — она была с ним.

— Мистер Сингер, вы когда-нибудь жили в таком месте, где зимой идет снег?