Сердце Пармы, или Чердынь — княгиня гор

Калина заметался по поляне, но что он мог сделать? Лодку — и ту княжич увел. Тогда Калина через заросли полез на склон, поднялся на вершину горы, осмотрелся. Нет, Матвея нигде не было видно. Да и сколько уж времени прошло… Сейчас, наверное, он уже копает курган. Оставалось только ждать. Будь что будет.

Калина опустился на лежащий в траве белый валун. Легкая рябь облаков плыла в небе над Ледяной горой. Вокруг — с высоты как на ладони — распростерлись благословенные сылвенские просторы: курчавились перелески на горах, золотились под солнцем луга, таял в мареве окоем. Ирень едва-едва просверкивала извивом в жаркой дымке. Сылва широкой лентой тихо стелилась под светлыми кручами Ледяной горы, широко убегала и направо, откуда приплыли Калина и Матвей, и налево, где вдали мутно синела высокая скала, — там некогда дозорные древнего городища жгли сигнальный костер, если по реке шел враг.

Городище лежало рядом, по левую руку — оплывшие валы, редкие зубья упавшего тына. По всей плоской вершине Ледяной горы расплескалось ковыльное море, полынный океан, и теплый полуденный ветер гнал по нему от края до края волны серебристого отсвета. Как острова, по щиколотку в ковылях стояли сосновые боры. Высокое поле было ровным, только кое-где вдруг западало в глубокие складки логов, да еще дырявили его круглые воронки следов Мамонта, из которых весело выглядывали вершинки березок. Совсем белые, изъеденные временем валуны вросли в землю, и на них сидели огромные, как волки, черно-сизые вороны — мудрые птицы, жравшие мертвечину и жившие три века.

Жаркий покой дрожал, звенел, стрекотал кузнечиками вокруг Калины, над Калиной, над Ледяной горой с воронками, воронами и городищем, над Сылвой, над всей землей, а Калина все думал, что в это время глупый, самолюбивый княжич упрямо роет могилы, которые не надо, не надо, не надо трогать даже ради всего золота мира.

Но время шло, Калина потихоньку успокоился, а потом даже разозлился. Он слез с горы на поляну и начал возиться с костром. Если уж княжич пропал, так пусть хоть кабанчик не пропадет, — с мрачной усмешкой решил он.

До темноты Калина коптил мясо на прутьях, затем прилег возле углей, рассчитывая подремать вполглаза до рассвета. В ветвях над его головой расчирикались птицы, и голоса их казались голосами звезд, зернами просыпавшихся на синее блюдо небосвода…

Кто-то больно пнул его в плечо, и Калина подскочил, проснувшись. Уже давно рассвело; последний пар таял над гладью реки. Над Калиной стоял Матвей — перепачканный глиной, осунувшийся, но ликующий. Он бросил на землю перед Калиной золотую чашу — большую, плоскую, мятую, с одной ручкой.

— Я нашел золото в могилах! — крикнул он. — Нашел! Никто меня не остановит! Пусть твоя ведьма подавится моей пуговицей!

— Эква, — вяло поправил его Калина, рассматривая чашу.

— Ведьма! Ведьма! — упрямо выкрикнул княжич.

Калина поставил чашу на траву и поднялся.

— Ты соображаешь, чего натворил, княжич? — зло спросил он. — Ты разграбил священную могилу! Такого грабителя должен убить любой, кто его встретит! Куда ты сунешься с этой чашей? Каждый, кто ее увидит, сразу поймет, что это могильное золото! Он должен будет нас убить! А чашу у тебя никто не возьмет!

— Возьмут. Золото — всегда золото, — сказал Матвей.

— Тьфу, сопляк! Через день-два всей Сылве станет известно, что кто-то разрыл Мертвые Народы! Начнут спрашивать, кто это мог сделать, и Чикаль скажет, что проплывал бывший скудельник Калина! И если при нас найдут эту чашу, обоих тут же живьем закопают!

— И что теперь, утопить ее? — с вызовом спросил Матвей.

— Утопить!

— Ну да, — ухмыльнулся Матвей и поставил на чашу ногу. — Разбежался. Я ее камнем расплющу, и будет она просто лепешкой золота.

— Ай, бес с тобой! — в сердцах сказал Калина. — Поймают нас — я все на тебя сопру, поклянусь, что не я могилу рыл. Я тебя предупредил — дальше поступай как знаешь, коли ты самый умный. Когда тебя тетивой удавят — я тебе глазки сам закрою. Давай скорее убираться отсюда. И зря ты Солэ ведьмой назвал — она услышит.

Калина до вечера греб как одержимый, стараясь уйти подальше от устья Ирени. Проплыли по левую руку сросшиеся утесы, где когда-то зажигались сполохи для городища на Ледяной горе, потом в распадке мелькнул межевой идол, разделявший земли Чикаля и Камая. Деревушка Камая, по счастью, была пуста, когда пыж проскочил мимо. Сылва изогнулась дугой, обегая вздутие еловых гор, и дальше на просторной луговине, где под солнцем блестели зеркала озер в провалах мамонтовых следов, Калина показал Матвею древний могильник, одной стороной осыпавшийся в воронку.

— Вон там бы рыл, скудельник, — сказал он. — Никто бы и не заметил. Надо сначала спрашивать, а потом делать. Так ведь не-ет, мы сами себе голова!

Матвей не слышал ворчания Калины — спал.