Сердце Пармы. Роман-легенда

Сумерки легли на Чердынь, когда дорубили последних врагов. Кое-как завалив проезд под башней чем попало, ратники чуть не замертво падали на землю от усталости. Тихо появились женщины и пошли вдоль куч мертвецов. Рядом с князем, которого положили на вытоптанную траву под стеной амбара, опустилась на колени какая-то баба, стала вытирать ему лицо, сплевывая на угол платка.

— Родненький, что ж они с тобой сотворили, окаянные, — плача, все повторяла она, не узнавая князя.

Михаил дышал с подвываньем: простреливало бок, где треснули ребра, невыносимо болела раздробленная голень. Над ним остановился Калина. Узнал и не сел, а рухнул на траву, словно сломался сразу в нескольких местах. Волосы его были растрепаны, красная рожа непривычно побледнела, рубаха висела клочьями. Крупно и часто, в такт сердцу, тряслись руки.

— Отбились? — тихо спросил Михаил.

— Отбились. Ты-то как? Выживешь?

Михаил закрыл и открыл глаза.

— Наших навалили страх сколько, — сказал Калина. — Иртега того…

Михаил молчал.

— Аниска, слышь, — обратился к бабе Калина. — Принеси-ка лучше нам водички… Душа горит.

Измятому, раздавленному телу князя нужен был покой, но сон в ту ночь так и не пришел. Князь лежал на топчане в полузабытьи, в голове был звон — то ли эхо мечей, то ли мирные комары; а перед глазами все еще стояло: рать столкнулась с ратью под кряжистой громадой Спасской башни.

Наутро пришел Калина и сразу понял, что князю худо. Он засуетился, заругался, и вскоре Михаила уже отпаивали горькими настоями и горячими отварами, намазали бок пахучими притирками, стянули ногу лубком.

В тот день явились угрюмые вогульские послы, договорились о перемирии. Им выдали их мертвецов, забрали своих из рва. Всего в бою погибло четыре десятка чердынцев. Вогулов положили почти вдвое больше. Вечером батюшка Никодим отпел акафисты по христолюбивым воинам, многие из которых были язычники. Крещеных схоронили в скудельнице у алтаря Воскресенской церкви, а нехристей сожгли в колодах на пустыре у Глухой башни. За стенами острога, за оврагом Прямицей, над частоколами городища тоже висели хвосты дыма от погребальных костров. Души-птицы отважных манси и стойких коми вдоль заката вместе улетали на свое соколиное небо.

Третьим днем с утра князь поехал на осмотр острога, с рындами и десятниками, в самой богатой одежде — будто не сидела ножом меж ребер острая боль, будто без лубка не пухла голень. Народ глядел недоверчиво, но, видя в небе хоругвь с серебряным медведем, крестился и кланялся с обновленной верой в глазах.

С первого взгляда Михаил понял, как жестоко поразил чердынцев вогульский приступ. Пусть не в обиду пермскому медведю будет сказано — вогульский приступ был, как страшное, заплесневелое рыло медведя-людоеда, которое вдруг выбило окошки запертой избы. Словно сердце схватили клещами. Словно бросили в ледяную иордань — долго не побарахтаешься. Но что делать? Если вогулы разорят и сожгут Чердынь — второй раз ей уже не подняться. Никто не пойдет жить на землю, которую слой за слоем складывает горький, бесславный пепел пожарищ.

Однажды на край рва к воротам Спасской башни подъехал всадник и кликнул князя. Вскоре Михаил поднялся на разбитый обход. Внизу его ждал Асыка.

— Хакан? — удивился Михаил.

Рынды князя, стражники на валах, вратари в бойницах замерли, навострив уши и ожидая, чего станут говорить князья.

— Михан, — негромко обратился Асыка.

Михаил вздрогнул. Михан — так звала его только Тиче. Значит, пока она жила у Асыки, Асыка с ее слов привык называть его так же, как она…

— Михан, — продолжил Асыка. — Выходи биться со мной как воин и князь: один на один.

— Я ранен, — просто возразил Михаил.

— Ты ранен оружием, а я — старостью. Выходи.

Михаил покачал головой.

— Нет, Асыка, я не выйду. Я слаб, чтобы убить тебя.

— Ты трус.

— Я боюсь, что моя гибель будет бессмысленной.

— Нет, не бессмысленной. Если ты меня убьешь, манси уйдут сами. Но если я убью тебя, то я уведу их отсюда.

— Может, мне тогда попросту зарезаться? — усмехнулся Михаил.

Асыка молчал, не зная, как ответить на насмешку.

— Чего бы ни случилось с тобой или со мной, вогулы не уйдут, — сказал Михаил. — Тебе Чердынь не нужна, а им нужны золото и серебро, рухлядь, рыбий клык, Мамонтова кость и соль из чердынских амбаров, им нужны брони и шлемы, мечи и кони чердынских ратников. И без хабара они не уйдут. Ты это знаешь.

Асыка продолжал молчать. И Михаил пощадил его самолюбие — развернулся и первым пошел прочь.

День за днем просверкивали в глазах Чердыни, одинаковые, как звенья кольчуги. Из розового молока белой ночи всплывало алое, круглое солнце. Искрилась Колва под горячим ветром с далеких гор. Пахло хвоей и прелью пармы, плыли облака, с шумом пробегали быстрые, почти невидимые дожди. Весь окоем словно бы медленно, тихо вращался вокруг Чердыни, врытой в землю, будто кол.