Сердце Пармы

– У меня людей больше, чем у московитов, – весело сказал Качаим. – А коней вдвое больше! Не бойся, князь! Выходи из-за стен в поле, становись с нами, вместе гостей прогоним. Мои лазутчики своими глазами видели, что московиты уже сами себе яму копают. Они свою погибель чуют, а ты все никак осмелеть не можешь. Или в силу мою не веришь? – Качаим глянул на свою хмельную дружину, и она разом завопила, завыла от возмущения.

Какой-то пьяненький пермячок вылез из рядов и, ласково улыбаясь, сел перед Михаилом на корточки.

– Коча-князь поражения не знал! Он и силой, и духом могуч! Знаешь, как он княжью тамгу добыл?

Михаил мимо пермячка смотрел на Кочу. Тот развалился, довольно оглядываясь вокруг, важно протянул руку, в которую тотчас вложили ковш.

– Видал ли ты в Искоре на Княжьем валу каменную колоду? Запомни ее и внукам своим покажи! – рассказывал пьяненький пермячок. – Великий подвиг Коча совершил! Был он вторым сыном у своего отца, и отец тамгу хотел старшему отдать. А Коча закричал: «Давай испытание тягой!» Страшное то испытание! Но старший брат не испугался. Подняли Коча с братом руки над головой, и десять самых сильных воинов положили им на руки эту колоду. Кто первым уронит, тот и проиграл. Держат княжичи колоду! Ноги и руки у них затряслись. Коча младше был, да упрямее. У него лицо стало как у мертвеца, кровь из-под ногтей потекла, а он держал. Не осилил старший брат тяги, ослабил руки. Упала колода и голову ему на куски раздавила. Под этой колодой его и похоронили, а Коча князем стал! Вот так!

Михаил тяжело вздохнул.

– Воля твоя, князь Качаим, – сказал он. – Не могу я себя судьей ставить. Решил в поле биться с московитами – что ж, это твоя судьба. А я останусь за стенами Искора. Если ты не сронишь тягу, одолеешь – великая слава тебе, сам тебе поклонюсь. Но если беда подступит – не губи себя и людей, отступай в Искор за валы и частоколы. Я ворота открытыми держать буду.

– Не понадобится, – уверенно сказал Качаим.

– Князь, позволь мне с отцом остаться, – негромко, не поднимая глаз, попросил большеголовый однорукий пермяк.

– Нет! – Качаим поднял ладонь над головой. – Я тебе велел быть с ним – не перечь мне!

Большеголовый молча поник.

– Я тебе, Коча, не данник, а потому по сердцу скажу, – вдруг произнес гривастый мужик, пришедший с князем Михаилом. – Не одолеть тебе московита. Чем больше пыжишься, тем больше навоняешь.

Князь Коча, выкатив глаза, сорвал с себя лисью шапку, швырнул ее в костер и показал мужику увесистый кулачище.

– Завтра после боя, Калын, приходи ко мне на кулаках биться! Хоть один зуб домой принесешь – я тебе сто соболей плачу!

Дружина и гривастый захохотали – каждый над своим. Князь Михаил тем временем наклонился к молодому, но уже совсем поседевшему пермяку, который лежал на шкуре рядом с Вольгой и не смеялся вместе со всеми.

– Мичкин, пошли ко мне на гору, – негромко позвал князь. – Здесь ты сгибнешь зря, а со мной ты сможешь отомстить…

Рука пермяка, державшая глиняную чашку, сжалась. Чашка разломилась, брага пролилась.

– Вот жизнь моя, – бросая обломки, сказал Мичкин. – Я не хочу мстить. Я хочу умереть. Только нет мне смерти, боги меня отвергли. Потому что сам я выжил, а жену и сына защитить не сумел…

Где-то позади опять послышались шум, разноголосый гомон, звон, вопли, бубенцы. Дружинники Качаима повернули головы. Гривастый мужик, которого Коча вызвал на кулачный бой, тихонько произнес – Вольга его услышал – на ухо князю:

– Пойдем, Михаил, отсюда. Шаман мухоморовку заварил. Они сейчас пить будут.

– Почто такую дрянь глотать?

– Так у них еще от мурманов-берсерков ведется. Мухоморовка в бою слепит и бесит. Пойдем, нечего на такую пакость смотреть. – Мужик вдруг взглянул на Вольгу: – И ты, парень, коли православный, лучше тоже уходи. Хорошего мало будет.

Пермяки, вставая, уже не обращали внимания на князя Михаила. Михаил со своими поднялся на ноги и пошел к коням. Вольга тоже встал, подцепил зипун и побрел, не зная куда.

На небе чуть светало. Тихая просинь очертила мрачную громаду Искорской горы в зубчатом воротнике елей. Вольга остановился у другого костра, почти догоревшего. Здесь никого уже не было – люди, закутавшись кто во что, спали поодаль. Вольга поворошил угли, подбросил дров и кинул на траву зипун, тоже лег. «Успею еще к Пестрому, – подумал он. – В кои веки волей подышать…»

Он лежал на боку, подперев рукой голову, шевелил в костре веткой, глядел на звезды, зернью дрожавшие над миром, и ему казалось, что он, как в отрочестве, лежит у костра рядом с дядькой Серегой, а за спиной громоздятся возы с рыбой, бродят во тьме стреноженные кони, и покой в мире, покой в душе. Вольга засыпал, засыпал – и заснул, ткнувшись щекой в кислую овчину зипуна, и так спал посреди вражеского стана, посреди короткой и ласковой северной ночи, легкой, как часовенка, и над ним горела лемеховая луковица луны.