Сердце Проклятого

Человек, который рекомендовал Иегуде услуги сирийца, советовал пожить здесь потому, что родственник хозяина занимал пост в городской страже, и постоялый двор не боялся ни ночных вторжений солдат, ни ночных вторжений бандитов. Но он ни словом не обмолвился о том, что здесь еще и вкусно кормят.

Пусть это будет самый большой грех в моей жизни, подумал Иегуда, откусывая от пирога с нечистой начинкой. Пусть он затмит то, что я сделал раньше, и то, что собираюсь здесь сделать. Око за око — это правильный закон. Для меня — этот закон главный.

После еды хозяин проводил Иегуду в комнату для ночлега. Комнатой ее, конечно, можно было назвать с натяжкой, размерами она едва превышала жесткий лежак, на котором гостю предлагалось коротать ночные часы, но зато напротив кровати располагалось окно — настоящее окно с деревянными ставнями, выходившее на узкую улочку на высоте второго этажа.

— Отхожее место во дворе, — пояснил Арета. — Из окна не отливай, не люблю, когда возле дома воняет! Хочешь помыться — придется натаскать воды, колодец недалеко. Не хочешь таскать — иди в городскую баню, там, конечно, надо заплатить, зато помоешься по-человечески. В общем, если чего — спрашивай. А будешь выходить из дома к ночи — держи ухо востро, а кошель — в тайном месте. Несколько монет положи отдельно, чтобы, в случае чего, отдать. Народ у нас здесь разный водится, могут и зарезать сгоряча…

Иегуда кивнул и поблагодарил хозяина. Тому явно не стоило знать, что у гостя под одеждой скрыта острая, как бритва у брадобрея, кривая сика — кинжал зелотов, жало сикариев, испивший за свою жизнь немало крови. Выглядеть безобидным путником оказалось удобной маскировкой. Только вот долго ли удастся казаться не тем, кем он был на самом деле? Арета принимал в своем гостином доме сотни людей, такие, как он, умели разбираться и в намерениях, и в истинных личинах постояльцев — что поделать? Такая работа!

Иегуда, несмотря на усталость, ложиться не стал. После обильной пищи можно было провалиться в глубокий сон, а у него на конец дня были другие планы. Оставив суму на ложе, а сику на небольшом каменном выступе над окном, он вышел из постоялого двора и, не торопясь, отправился вниз по улице, к общественным баням. Но шел он не к баням, указанным Аретой. Заведение, в которое спешил Иегуда, располагалось у подножия холма, неподалеку от Цирка Максимуса, и на его поиски пришлось потратить некоторое время. Из ста пятидесяти бань, в которых римские граждане омывали свои тела, эта не отличалась ни особой роскошью, ни какими-нибудь отдельными услугами. Находясь на границе между двух миров — миром Палантина и миром Авентина — баня охотно привечала в своих комнатах и бассейнах жителей обоих холмов, предоставляя им три огромных ванны для омовений, четыре зала с разными температурами, просторную раздевалку и обширный триклиний[2], где гости могли отдохнуть, поесть и выпить вина. Человек, прислуживающий в раздевалке, был смугл и молчалив. Он принял у Иегуды деньги в уплату, одежду и молча кивнул, когда тот прошептал несколько слов на своем родном языке. Этих слов никто больше не слышал, и уходил ли куда из бань прислужник, Иегуда не видел. Он омыл тело, провел долгое время в горячей комнате, поплавал в бассейнах с теплой и холодной водой и перешел в лакониум[3].

Он сидел на мраморной лавке с закрытыми от удовольствия глазами, когда почувствовал, что рядом кто-то появился — пришедший опустился на разогретый камень неподалеку.

— Мир тебе, — произнес негромко мужской голос. Сказано было на хибру[4] и Иегуда, не открывая глаз, отозвался на том же языке.

— Шалом!

— Мне сказали, — продолжил тот же голос, — что ты принес мне привет от нашего общего друга…

— Я принес тебе не привет, а дурную весть, Мозес, — отозвался Иегуда. — С нашим общим другом произошло несчастье. Он умер.

В лакониуме было тихо, только журчала вода в фонтанчике для питья да изредка звучно падали на пол большие тяжелые капли.

— Давно ли это случилось? — спросил пришедший.

Интонации его почти не поменялись, только голос сел, став ниже.

— Почти три месяца назад.

— Он умер на кресте?

— Да, — сказал Иегуда, открывая, наконец, глаза.

Он поднял взгляд на пожилого человека, сидящего на скамье напротив. Человек был лыс — гладкий череп выбрит до блеска, выступившая на нем испарина покрывала розовую кожу сверкающей чешуей. Из-под тяжелых, практически лишенных ресниц век смотрели почти прозрачные, блекло-голубого цвета глаза, на широком лбу разбегались в разные стороны белесые брови. Одно ухо человека было раздавлено и напоминало засохшего моллюска, зато второе, уцелевшее, украшалось массивной золотой серьгой.

— Если ты хочешь узнать, как он умер, Мозес, я могу тебе рассказать.

Старик сглотнул, шумно, с трудом, и покачал головой.

— Не говори мне ничего. Не надо. Скажи только, он умер достойно?

— Да, он умер достойно, — кивнул Иегуда. — Так, как должно умирать. Не беспокойся об этом…

— Как тебя зовут, человек? — спросил Мозес, не сводя с Иегуды своих водянистых глаз.

— Ксантипп.

— Хорошее имя. Не хуже любого другого.