Сердце статуи

Я опять взбежал наверх, в сладковатое запустенье, мое лицо мелькнуло в зеркальных трещинах. Я как-то вдруг забыл, зачем пришел, и долго стоял, вглядываясь. Зеркало очень старое, мутное, уже тронутое зелеными пятнами… почему зеленые? Светло-коричневые. Это из сна. Она пришла за изумрудом, и я увидел убийство… ну да, я лежал вон там, где лужица крови… подошел и лег на секунду в каменное крошево — точно, сцена отразилась в зеркале. Надя права, все произошло на моих глазах, иначе уничтожение скульптур теряет смысл.

Беснования вандала прерываются появлением Веры. Удар кувалды. Она падает на меня, я теряю сознание, убийца принимает нас обоих за мертвых. Нет, сначала он ее раздел… нет, все было не так! А что если она сама разделась — для позирования? Ведь Цирцею я лепил обнаженную!

«Сладострастие» для парфюмерной фирмы «Чары».

Погоди, погоди… в этом что-то есть. «Я лепил», — сказал я вслух, дрожь прошла по телу, руки непроизвольно вытянулись вперед, кончики пальцев ощутили знакомое полузабытое жжение, мягкость и сопротивление грубого и податливого одновременно материала. Впервые после больницы ощутилось томление по труду.

Я уже не сомневался, что взял верный след: два кардинальных, по психоанализу, изменения в психике — творчество и секс. В каком-то высшем (или низшем) смысле работа скульптора и есть воплощение эротики, созидательных сил человека в определенной ипостаси — телесной красоте (или уродстве — 20 век — вторая сторона медали). Я этим жил — не забывай! — и этим моя прежняя жизнь окончилась: разрушением идеала, кто-то разнес ее вдребезги.

Что эти туманные мысли дают в практическом смысле? «Я не изменял!», «Приезжай, поговорим», «Статуя торжествует!» «Возникли проблемы с одним заказом», — объяснил я Наде. Соврал, ладно. Но почему? Почему я не мог послать ту, другую, куда подальше?.. Был в сомнении, даже в смятении, по свидетельству отца Владимира, и желал, но не мог избавиться от ведьмочки, от Цирцеи.

«Я не изменял». Допустим, в свой визит 3 июня она отметила изменение в облике алебастровой волшебницы… другое лицо. В еженощном своем сновидении я чувствую, как видоизменяется лик идола, одни черты накладываются на другие — вот почему я не сразу признал ее на фотографии, а уж когда признал — содрогнулся.

Она отмечает, но девица такого пошиба (какого — это тоже загадка!) вряд ли стала бы сокрушаться по столь ничтожному поводу; ну, не ее черты запечатлены, ну, и плевать. Ее звонок ко мне 10 июня, ее претензии — лишь предлог — приехать и забрать изумруд как плату, компенсацию за причиненный якобы ущерб. Я, проклятый поросенок, не могу устоять — «Статуя торжествует!» — удаляю Надежду, зажигаю свечи и Вагнера. Эстетские поминки, пышное погребение прошлой жизни.

Но было два звонка. Некто, второй поросенок, с «медового месяца» опускается на грешную землю. Сквозь треск и шорох он слышит женский голос, делает неверные выводы и опережает Цирцею.

Надя видела нас с ним в окнах мастерской: до поры до времени он себя не выдает (например, решил, что она где-то в доме), иначе мы сразу сцепились бы. Входной звонок или тот же знаменитый стук сквозь голос Брунгильды. Ко мне натурщица, я должен часок поработать. Не буду мешать (допустим, угощусь на кухне коньяком). Я открываю Вере дверь, мы поднимаемся в мастерскую, она раздевается. Возникает он и застает меня врасплох… или я, в качестве «чудовища ренессанса», провоцирую его на удар. Тут бы преступнику и скрыться, но он замечает вдруг, что я — мужик двужильный — жив. В болезненном исступленье крушит все вокруг (не трогая, между прочим, посмертную маску Ангелины), «добивает» меня… Однако должен быть крепко замешан и третий поросенок, иначе товарищи не покрывали б друг друга так упорно и уверенно.

Впрочем, откуда мне знать, какие между ними прошлые счеты имеются? Почему я раздружился с доктором двадцать лет назад?.. Нет, Вера не могла провести в кемпинге неделю, чтоб ее никто не заметил. А если днями она болталась в киноэкспедиции, а у доктора только ночевала? Да почему подпольно? (там кстати, режиссер утонул… не «кстати», это к делу не относится). Не из-за меня подпольно, у меня уже была Надя — это чувствую безошибочно. Ладно, оставим мои чувства, а вот товарищи… Иван Петрович скрыл, что подвозил Цирцею в Москву, а Сема — про посмертную маску жены. Следователь уверен (я тоже), что замешаны оба, но в разной степени.

Я нервно закурил, подошел к окну, облокотился о подоконник. Голубое шелковое оконце темно, а веранда светится, озаряя мощное подножие дуба и белые осколки. Андрей приехал тогда неожиданно с улицы Сергия Радонежского, что рядом со «Скорбным путем»… о них не надо! Захотелось послать все к черту, забрать ее и уехать… куда? Куда ты денешься? Здесь твой дом (гроб и дворец), твоя судьба, твоя Надежда… Надо всего лишь найти мертвую и освободиться от нее.