Сердце странника

Огромный дом был почти пуст. Немногочисленная мебель в просторных комнатах скрывалась под чехлами. Но ощущалось тепло, исходившее от батарей. В ожидании хозяев дом жил своей скучной осенне-зимней жизнью. Хотя сохранялась в нем совсем не скучная атмосфера. В самом деле, Колька сразу почувствовал уют и покой. Здесь почему-то все настраивало на умиротворяющий лад. В этом доме, судя по всему, привыкли отдыхать, оставляя все заботы и проблемы за порогом. И отдыхать не просто, развалясь на диване перед телевизором в неизбежных трико и футболке, нуждавшейся в «Тайде», а с увлечением. Это Колька понял сразу, как только бросил взгляд на стены в прихожей и в коридоре. На них нашли себе место непонятные, но очень красивые композиции из веточек, шишек и других природных даров, собранных на прогулке в парке и в лесу, а потом собственными руками превращенных в необычайные украшения. И все это, видно, делалось с терпением, теплом, под неспешные разговоры с тихими интонациями, в которых нет и намека на недовольство или истерику. Кольке сразу представилась Вера, весело и легко болтающая со своими родителями, катавшаяся с ними на лыжах, дававшая слизнуть потекшее мороженое отцу, обсуждавшая с матерью новое платье. И хотя Вера всеми силами старалась не походить на образ домашней девочки, одного взгляда на этот дом Кольке хватило, чтобы понять: у каждого образа есть обратная сторона, не менее правдивая, чем та, которую мы привыкаем видеть.

Вера возилась на кухне, очень похожей на те, которые показывали в американских фильмах, — от общей гостиной ее отделяла лишь стойка бара.

Сама гостиная искусно сочетала западный стиль и дух старорусской дачи с огромным круглым столом и надежными стульями из орехового дерева, заменявшими привычные белые табуреты, оккупировавшие миллионы кухонь по всей стране, и отличалась тем же уютом и теплотой. Видно, здесь не привыкли к тому, чтобы с легкостью соскользнуть за обеденный стол, перехватить бутерброд или зарубать борщ из двухлитровой эмалированной миски.

— Сигнализацию я отключила. В подвале автоматический газовый котел. Будет тепло. Здесь есть кофе, чай, печенье, галеты. Сахар, кажется, тоже есть. В морозильнике креветки и рыбные палочки. Есть китайская лапша.

— Зачем ты меня сюда привела? — усевшись на высокий табурет перед стойкой, снова спросил он, но уже с надеждой получить более-менее удовлетворительный ответ. — Зачем?

Она молча поставила на стойку две большие белоснежные чашки и бросила в каждую по пакетику чая. Знакомым движением отбросила за спину косу и отвернулась к уже шумевшему электрическому чайнику.

— Ты чего молчишь, Вер?

Никогда в его жизни не случалось таких откровенных, странно-расплывчатых, неопределенных ситуаций, когда хочется получить ответы на все вопросы и верится, что положительные ответы будут даны, но что-то мешает быть настойчивым. Может быть, отсутствие опыта?

Некоторые его ровесники, явно или косвенно дававшие понять о собственной практической осведомленности в некоторых тайнах человеческого бытия, не растерялись бы в такой ситуации. Они казались счастливчиками, которым удалось переступить границу детства и найти некое стопроцентное лекарство от этой глупой ломкости в голосе, предательской краски на щеках, от дрожащих и потеющих рук, от убежденности в своей уязвимости и неловкости.

Вот что сделал бы в такой ситуации тот же Костик Игнатьев, близко познакомившийся с бритвой год назад и, кажется, тогда же (по его словам) лишившийся самой своей незаметной особенности, отличавшей юношей от мужчин? Наверняка, он нашел бы слова гораздо более интересные для девушки, чем это почти беспомощное: «Ты чего молчишь, Вер?». Уж он осмелился бы прикоснуться к этой желанной косе, устроившейся у нее между лопатками, казавшимися такими хрупкими. Ник замечал, как Игнатьев говорит с девчонками. Он не просто подойдет, не-е-ет. Водой просочится к заинтересовавшей его особе даже сквозь плотный строй подруг, проскользнет угрем, змеем извернется. Шепнет что-то на ушко, пальчиками придержит за талию легонько, поймает взгляд, ответит с лукавой улыбкой, чуть прикоснется к плечам, заденет то, что обычно задевать девчонка не позволит, — и вот она уже хихикает вместе с ним, лениво трепыхается в его не то объятиях, не то еще в чем-то неуловимом и невидимом, как муха в паутине. Она отталкивает его, но сильно расстроилась бы, если бы он оставил ее в покое. Она ужасается, как актриса, которой по сценарию положено ужасаться. И вот уже обещана тетрадь для списывания — прямая цель всех этих заигрываний Костика в школьном коридоре. Похоже, он постиг «за границей» особые приемы, а знание предметов, преподаваемых в школе лишь с анатомической точки зрения, сделало его смелее.

О какой же смелости говорить Нику, не переступавшего запретной черты дальше поцелуев? Да и какая нужна смелость, если уж и за волосы девчоночьи сколько дергано, и тискано смешливых одноклассниц достаточно? Только все это в шутку, несерьезно. Баловство, одним словом. Ни чувств, ни интереса глубокого.