Сердце тьмы

Джим, однако, пропустил это замечание мимо ушей и ни на секунду не задумался. Другие мысли его занимали, а кроме того, он ничего не видел и не слышал. Он удовольствовался тем, что рассеянно сказал: «О!» – выпил воды из стоявшего там кувшина и покинул Корнелиуса, который был охвачен необъяснимым волнением: парень обеими руками обхватил подточенные червями перила веранды, словно ноги у него подкашивались. Джим снова вошел в дом, лег на свою циновку и стал думать. Вскоре он услышал крадущиеся шаги. Потом все стихло. Чей-то дрожащий голос шепотом спросил через стену:

– Вы спите?

– Нет! Что такое? – бодро отозвался он; слышно было, как кто-то отскочил, словно в испуге, и снова стало тихо. Джим, очень раздраженный, стремительно выскочил из комнаты, а Корнелиус, слабо взвизгнув, побежал вдоль веранды и у ступеней уцепился за сломанные перила. Сбитый с толку Джим издали его окликнул, чтобы узнать, что ему, черт подери, нужно.

– Вы поразмыслили о том, что я вам говорил? – спросил Корнелиус, с трудом выговаривая слова, как человек, охваченный лихорадочным ознобом.

– Нет! – гневно крикнул Джим. – Я об этом не думал и думать не собираюсь. Я буду жить здесь, в Патюзане.

– В-вы з-з-здесь у-м-м-мрете, – ответил Корнелиус, все еще дрожа и каким-то угасающим голосом.

Вся эта сцена была до того нелепа и возмутительна, что Джим не знал – смеяться ему или злиться.

– Не раньше, чем вас похоронят, можете быть уверены! – крикнул он раздраженно, но готовый вот-вот расхохотаться. Возбужденный своими мыслями, он продолжал кричать: – Ничто не может меня коснуться. Делайте что хотите.

Почему-то темная фигура Корнелиуса там, вдали, показалась ему ненавистным воплощением всех затруднений и неприятностей, встретившихся на его пути. Он перестал сдерживаться – нервы его уже много дней были натянуты – и осыпал Корнелиуса ласкательными именами: негодяй, лжец, жалкий мошенник, – словом, держал себя необычно. Джим признает, что преступил все границы, был вне себя, бросал вызов всему Патюзану – пусть попробуют его запугать. Он заявил, что все они еще попляшут под его дудку, и продолжал в таком же тоне, с угрозами и похвальбой. В высшей степени напыщенно и смешно, сказал он. Уши его покраснели при одном воспоминании. Он словно с цепи сорвался… Девушка, сидевшая с нами, быстро кивнула мне головой, чуточку нахмурилась и с детской серьезностью сказала:

– Я его слышала.

Он засмеялся и покраснел. Остановило его, наконец, молчание, глубокое страшное молчание неясной фигуры там, вдали, которая, скорчившись, повисла на перилах и застыла в жуткой неподвижности. Джим опомнился и вдруг замолчал, дивясь самому себе. С минуту он прислушивался. Ни шороха, ни звука.

– Словно парень умер, пока я так орал, – сказал он.

Сильно пристыженный, он, не говоря ни слова, поспешил войти в дом и снова бросился на циновку. Эта вспышка, кажется, пошла ему на пользу: остаток ночи он спал, как младенец. Много недель он так крепко не спал.

– Но я не спала, – вставила девушка, подперев рукой щеку. – Я сторожила.

Ее большие глаза вспыхнули, потом она впилась в мое лицо.

Глава 31

Можете себе представить, с каким интересом я слушал. Все эти детали имели отношение к тому, что произошло через двадцать четыре часа. Утром Корнелиус не заикался о событиях прошедшей ночи.

– Вероятно, вы вернетесь в мое убогое жилище, – угрюмо пробормотал он, появляясь в тот самый момент, когда Джим садился в каноэ, чтобы ехать в кампонг Дорамина.

Не глядя на него, Джим кивнул головой.

– Вас это, несомненно, забавляет, – кислым тоном проворчал тот.

Джим провел день у старого накходы, проповедуя о необходимости перейти к действию старшинам общины буги, которых призвали на совещание. Он с удовольствием вспоминал, как красноречиво и убедительно говорил.

– В тот же день мне, конечно, удалось вдохнуть в них мужество, – сказал он.

Во время последнего своего набега шериф Али опустошил предместья поселка, и несколько женщин, живших в самом поселке, были уведены в крепость. Накануне видели на базарной площади разведчиков шерифа Али; они высокомерно разгуливали в своих белых плащах и похвалялись дружеским расположением раджи к их господину. Один из них стоял в тени дерева и, опираясь на длинный ствол ружья, призывал народ к молитве и покаянию, советуя убить всех чужеземцев, из которых одни, по его словам, были неверные, а другие еще того хуже – дети сатаны в облике мусульман. Было получено донесение, что кое-кто из приверженцев раджи, находившихся среди слушателей, громко выражал свое одобрение. Простой народ был охвачен ужасом. Джим, чрезвычайно довольный успехом этого дня, снова переправился через реку перед заходом солнца.