Сердце внаём

Ей стало стыдно и слез, и обстановки, в которой они текли, и она сжала мою руку, отчего покраснела еще гуще. Мне самому было не по себе, меня шокировала незваная благодетельница и ее бурная вспышка. Ах, да что там! Просто отвык я видеть в себе мужчину – женщины не приучили. Я не думал, что смогу вызывать в ком-то настоящее чувство или хотя бы симпатию, и самый факт, от кого бы он не исходил, вместе с радостной гордостью приносил и недоверие, страх. А может быть, – сам ведь себя до конца не знаешь – и сожаление о том, что такие нехитрые, обычные отношения пришли не в срок, что многое уже упущено, что могло быть и лучше, по душе… Кто знает? Но… Одна минута, всего одна минута – и мы говорили, будто накоротке знали друг друга целую вечность. Анна шепотом рассказывала, что обратила на меня внимание с первых дней появления в бюро. “Стоило мне взглянуть на тебя – и я поняла: ты несчастен. Несчастен до последней крайности, до точки. И дело не в каких-то деталях, частностях, которые можно исправить; дело в самом укладе твоей жизни – нездоровой, тревожной. И люди, окружающие тебя в семье, – неподходящие для тебя люди, враги твои… Но ты был женат – как могла я подойти к семейному мужчине? Я только издали наблюдала – и жалела. Жалела – и молилась. Я была почти уверена, что жена твоя – фурия. Не знаю, почему – женская интуиция. И я возненавидела ее. Возненавидела всеми фибрами души. Ты достоин лучшего, милый. Если бы тебе с детства дали верный толчок, ты мог бы добиться поистине великого. Но и сейчас еще не поздно. Дик, еще совсем не поздно. Если взяться за дело… Я верю в тебя. Мы бросим все силы. И мы добьемся своего”. Она говорила свистящим, порывистым шепотом, глядя куда-то вдаль, в глубь сцены, и по ее лицу, сказочному в лучах подсветки, катились слезы.

Я зачарованно сидел на месте, не зная, кого, собственно, слушать: Анну или артистов. Она поняла – положила мне руку на ладонь и умолкла. Я делал вид, что поглощен постановкой, а сам переваривал ее слова и приходил в восторг, что нашлась-таки женщина, все же понявшая меня. Это разжигало, и я, желая усилить приятные эмоции, фиксировал внимание на каждом звуке, словно добавлял огонь в конфорке, на которой грелось мое настроение. В антракте мы спустились вниз, выпили коктейль, я взял ей мороженых фруктов. Я смотрел, с каким наслаждением тянет она через трубочку напиток, и думал, что если бы меня не посетила благая мысль бросить записку в бутерброды, то, пожалуй, еще долго пришлось бы ждать этого счастливого дня… В ложу мы вошли, как обновленные. В темноте я прижал Анну к себе, и она не сопротивлялась. Напротив, будто ждала этого. И когда загремели аплодисменты, и героиня оказалась в объятиях жениха, я снова понял, что спектакль выбран не случайно…

Гарри, за один вечер я не узнал свой дом: и чайник кипел иначе, и блюдца звенели иначе, и масло на хлеб ложилось по-иному. Было уже поздно, но Анна приготовила горячий ужин; я впервые поел по-человечески, без спешки. Потом она мыла посуду, а я вытирал и любовался, как профессионально хлопочут ее руки, как красиво сгибается над раковиной спина… На другой день мы осуществили великое переселение народов: на двух такси перевезли все ее вещи и книги. Она долго прощалась с хозяйкой, обещала наведываться. Отъезжая, сказала мне: “Вот, с этим домом связана треть жизни – и приятное, и страшное. Уезжаю и знаю, что надо уехать, а словно кусочек чего-то отпадает”. И несколько раз оглянулась назад… До ночи мы раскладывали и перекладывали, но к утру получился настоящий семейный чертог с гудением холодильника, с куклой на серванте, с фотографиями в рамках. И Анна мыла посуду уже в фартуке…

Может ли человек быть всем доволен? Считается: нет. Но я был доволен всем. Иногда знакомые поддразнивали меня, говоря, что я попросту не знаю лучшего, а она, мол, просто ласковая киска, истосковавшаяся по мужику. Пожалуй, верно. Но ведь все познается в сравнении. Вы знаете пословицу: двое делают одинаковое дело, а результат получается разный. Я инстинктивно чувствовал, что при всех недостатках Анна – идеальная подруга, прекрасный подарок судьбы. Порой про себя старался к чему-нибудь придраться, да все как-то не находил. После моей жены она казалась ангелом с выпукло-хрестоматийными плюсами. И тогда я прощал ей и слабый характер, и навязчивость, и заискивание передо мной. Больше того, они нравились мне. Ведь – черт побери! – приятно, когда женщина вешается вам на шею. Приятно, когда вы не слышите слова “нет”. Ну, может быть, в восемнадцать это бы и оттолкнуло, но к сорока пяти я уже научился ценить такие повороты.