Серебряная клятва

Далеко разносятся песни Свергенхайма – Пустоши Ледяных Вулканов. Сильны голоса её жителей – рыжих язычников с лицами белыми, как горный снег. Высоко возвели они города, спасаясь от злобы вечных своих соседей, изрыгающих пламя, с надменной высоты глядят на весь прочий мир, не давший им приюта. Никогда больше они ничего не попросят – так повелел, умирая, их последний вождь. И лишь песни напоминают им о том, что навеки потеряно, – песни да солнечные крапинки веснушек.

Каждую ночь матери Свергенхайма поют своим беспокойным, не привыкшим ещё к злой стуже младенцам, раскачивая тихонько плетённые из грубой шерсти, кусачие колыбельки. Песни те – о затонувшем острове, о единственном солнечном острове на самом краю Ледяной Гряды. О горячих его источниках. О болотах, заросших морошкой. О лесах, вырастающих выше гор, и о зверях с мудрыми взглядами колдунов. Остров весь тонул в цветах. Там вольно и спокойно жилось, там не было ни метелей, ни вулканов, ни голодных годов, и, казалось, так будет вечно. Но нет вечного, ничего вечного, не вечны даже боги.

Ища покоя и тишины, надежды и утешения, все матери Свергенхайма поют своим малышам эти песни. И качают колыбельки бледными руками, и глядят в заснеженную пустоту ночи, и смыкают ресницы, когда меркнет наконец злое, искристое северное сияние. И страшно то, что остров – настоящий остров, забытый ныне картографами, но когда-то слывший Ин-Сафран, Зелёной Жемчужиной в Снегах, – постепенно сам становится лишь легендой. Никто уже не верит, что он восстанет из глубин, что перестанет гневаться океан, затопивший Гряду, когда растаяли её ледники. Никто не верит…

А нового дома всё нет.

Пленный зверёныш

Спи, мой принц, глаза закрой.
Здесь не слышен волчий вой.
Горе ты своё забудь.
Долгим был кровавый путь…

Густые волосы мальчика цветом похожи на медные монеты и на воинственное пламя. Перебирая морщинистой рукой жёсткие кудри, отводя самые непослушные с острого лица, смягчённого сном, старая королева и сама успокаивается, дышит ровнее. Вспоминает строки, которые пела когда-то сыну – принцу, едва ставшему королём. Сколько было тогда у неё тревог, сколько времени провела она в храме, в молитвах, сгорбившись перед серебряными ликами Защитников, перед пылающими подле иконы Святого Семейства бессчётными рядами свечей. Непросто пришлось Э́ндре в давней войне с собственными вассалами, непросто было голодному Свергенхайму, когда запылали его едва-едва зазеленевшие нежными всходами поля. Мятежные рыцари же смеялись из укреплённых высокоградов, в амбарах которых достаточно было пищи для долгой осады. Хлеба и мяса оказалось намного больше, чем мужества выстоять и свергнуть сюзерена. Но сколько промыла она ран своему мальчику, сколько просидела над ним после долгих боёв, сколько проклинала покойного супруга, окружившего себя самой гнилью из всех, кто только мог бы служить короне.

Спи, мой принц, засыпай,
Пусть горит небесный край.
Злобой дальних городов
Не сомкнуть твоих оков…

Ныне тоскливая песня поётся уже не Эндре, давно занявшему трон и предавшему все непокорные головы огню вулканов. Поётся она его бастарду, с которым королева-мать Ладдилия коротает безнадёжный плен в Осфолате.