Серебряная луна

Они медленно опустились в траву, не сводя глаз друг с друга. Девушка закусила губу, и в глазах на мгновение мелькнул страх, веселый ужас перед неведомым, а потом на смену ему пришла мудрость, заложенная в генах, в крови, в закоулках памяти. И тогда ее руки нежными птицами метнулись по его телу, и жар стал нестерпимым, ручеек лавы превратился в поток – и небо взорвалось.

Он целовал ее яростно и отчаянно, нежно и мучительно, пил ее дыхание, ловя губами глухой стон, бьющийся в горле. Она отвечала с той же страстью, торопливо учась всему, что еще секунду назад было тайной.

Грудь к груди, бедра спаяны намертво, кожа горячая и гладкая, влажная от пота… Чья?

Моя? Ее?

Стон, счастливый всхлип, мышцы вьются под кожей, кровь закипает золотыми пузырьками… Ее? Моя?

Как уловить, кто главнее в этой смертельно-сладкой схватке, кто берет, кто отдает, если оба – сильнее?

Если два тела стали одним целым, и дыхание одно на двоих, а кровь общая, и жизнь общая, и счастье поднимает над землей и швыряет за грань небес – как различить?

И надо ли различать, если любовь – это двое?

Только тогда в этом смысл, и тайна, и счастье, и боль, и ослепительный свет под стиснутыми веками, и боль, мгновенно переходящая в блаженство? Как понять, из чего это все состоит?

И надо ли понимать?

Мэри не видела ничего. Она была ветром и травой, солнцем и водой, она умирала и воскресала, едва успевая удивиться тому, что все-таки жива.

Оказалось, что вся ее жизнь не стоила ничего, потому что только сейчас она жила по-настоящему. Только сейчас, в объятиях Билла она видела истинные цвета земли и неба, слышала все звуки, пронизывающие лес и сплетающиеся в удивительную симфонию, вдыхала аромат трав и цветов и сама была этими цветами и этой травой.

Она таяла от счастья в этих сильных, уверенных мужских руках, она пила его поцелуи и наслаждалась запахом его кожи, она ненасытно и смело ласкала, гладила, впивалась, познавала, брала и отдавалась, не сомневаясь и не задумываясь.

Впервые в жизни она чувствовала себя целой, единой, могучей и прекрасной, почти бессмертной и очень красивой.

Они сплелись в неразделимом объятии, превратились в изваяние, замерли – но только на мгновение, а потом что-то изменилось в мире, и старая яблоня подхватила раскидистыми ветвями их общий счастливый крик…, смех? Стон?

Какая разница!

И солнце взорвалось от прикосновения к коже, разлетелось на тысячу тысяч звезд, тьма окутала их плечи и вознесла в такую высь, что и не рассказать словами.

И они летели, обнявшись, сквозь теплую, нежную тьму, а в конце вспыхнуло новое солнце, облило их золотом новорожденных лучей, но позже снова явилась тьма и мягко опустила их на невидимый и мягкий, как пух, песок времени, укутала плащом вечности и оставила отдыхать.

Они лежали в траве, ошеломленные, вычерпанные до дна, измученные и счастливые, не в силах разомкнуть объятий. Как ни странно, яблоня, трава и солнце остались на месте, хотя в принципе этого не могло быть.

Мэри вытянула голую ногу, коснулась кончиком пальца чашечки львиного зева. Оттуда с укоризненным гудением вылетел здоровенный шмель, покружил над ними и улетел восвояси.

Мэри засмеялась, и у Билла немедленно побежали мурашки по спине.

Льдинки и шампанское. Золотые пузырьки.

И счастье без конца.

– Мэри?

– М-м-м?

– Я тебя люблю.

– И я тебя.

– Мэри?

– А?

– Ты моя женщина.

– Да.

– И ты всегда будешь со мной.

– Всегда.

– А я всегда буду с тобой, потому что я твой.

– Мой. Твоя. Ох, до чего же здорово…

Полежали, помолчали, остывая.

– Мэри?

– А?

– Я тебя…, тебе не больно…, ну…

– Билл!

– Что?

– Я тебя люблю.

Как правило, разговоры всех на свете влюбленных довольно бессодержательны на вид, хотя на самом деле полны глубочайшего смысла.

Просто это смысл только для двоих.

Билл подтянул к себе ногой рубашку и укутал плечи Мэри. Она блаженно вздохнула и уткнулась носом ему в грудь. Он замер, страстно желая, чтобы этот миг не кончался никогда.

В этот момент в маленький Эдем ворвался энергичный голос, хорошо им знакомый.

– … Харли, я за последнюю неделю только и делаю, что таскаюсь к тебе на холм. Это неприлично, в конце концов!

– Хо-хо, предпочитаешь, чтобы я к тебе таскался с пузырем под мышкой?

– Старый охальник! Нет, Бримуортиха права. От Уиллингтонов одни неприятности. Ты подумай, что ж я, девочка – по горам прыгать?

– А чего это ты орешь, Горти? Я не глухой.

– Глуп ты, Харли Уиллингтон, как пробка!

Мэри прыснула, вскочила на ноги, сгребла одежду и бросилась в кусты. Билл пережил небольшой сердечный приступ при виде обнаженной возлюбленной, а потом поспешно присоединился к ней. Надежно укрывшись в зарослях боярышника, они торопливо одевались.

– А почему Гортензия так кричала, правда?

– Ох, Билл, неужели не понял? Она же нас предупреждала.

– Ты думаешь, она догадывается…

– Бабушка Гортензия всю жизнь проработала акушеркой. Мечтала о собственных детях, но Бог не дал. С тех пор, как она это поняла, у нее одна цель в жизни. Как бы это помягче выразиться… Чтобы все плодились и размножались.

– Вообще-то не все бабушки так относятся к…, э-э-э…, этому процессу.